Иисус неизвестный
Шрифт:
Мука всех агоний земных, жало всех смертей — в этом одном слове: sabachtani
Смерть! где твое жало? Ад! где твоя победа? (Осия 13, 14).
Вот она, здесь, в этом последнем вопле Сына, покинутого, «проклятого» Отцом. Звук этого вопля — точно замирающий звук камня, брошенного в бездонный колодезь. Слышится — видится в нем как бы Сошествие в ад, до последних глубин преисподней. Звук уже замер, а камень все еще падает, падает, — будет ли конец падению? знает ли Сходящий в ад, что сойдет в него до конца и выйдет?
Смерть — проклятие всей твари Творцом: смерть приняв, должен был Сын принять на Себя «проклятие» Отца. Смерть человека Иисуса единственна, так же как Он сам — Единственный. Смерти всех живых — бесконечно малые части одного целого, дроби одной единицы — смерти Господней. Умер Один за всех, чтобы в Себе одном всех воскресить.
Только светом Воскресения озарится Голгофская тьма — Сошествие в ад; только один ответ на вопрос: «Для чего Ты Меня оставил?» — Воскресение. Если нет Воскресения, то этим последним словом Сына к Отцу вся Блаженная Весть, Евангелие, поколеблена; если Христос не воскрес, то Иисус «напрасно умер» (Гал. 2, 21). Только исходя из Воскресения, можно понять Крест.
Я должен больше, чем верить, что Христос воскрес; я должен это знать, как то, что я — я. Так именно это и знает Марк-Петр. Если Воскресение может быть «доказано», то лишь таким опытным знанием. Так бесстрашно заглянуть в лицо Умершего мог только тот, кто уже видел лицо Воскресшего. Здесь, на кресте, — первая точка, одна из многих, соединяющихся в линию более чем математически непререкаемого опыта-знания, что Христос воскрес, — такого же, как то, что я — я.
Чем же люди ответили на этот последний вопль умирающего за них Сына Божия?
Некоторые из стоявших тут, услышав (это), говорили: вот Илию зовет. (Мк. 15, 35.)
В I Евангелии (27, 46), так же как в кодексе D Cantabrigiensis, II-го, Иисус называет имя Божие не по-еврейски, Elohi, a по-арамейски, Eli, что вероятнее, потому что созвучнее еврейскому имени Eliah — «Илия». [1000]
«Некоторым из стоящих тут», — слышится в вопле Иисуса «Илия! Илия! где же ты? для чего ты Меня оставил?» [1001] Что это, нечаянная ли только ошибка слуха, смешение двух созвучных слов: Eli — Eliah, или, что вероятнее, ошибка нарочная, злая игра слов — последнее надругательство, как бы вспышка потухающего пламени? Если это игра, то начинают ее, должно быть, иудеи, ближе всех стоящие к римлянам, а те продолжают ее, узнав от иудеев, что значат эти арамейские слова Иисуса, или поняв их сами, потому что кое-кто из римских воинов-ветеранов Иудейской провинции, хотя бы и не «прозелитов», «иудействующих», мог понимать арамейский язык и кое-что знать об Илии, предтече Мессии, по крайней мере настолько, чтобы понять слова Иисуса так же, как поняли их иудеи. [1002]
1000
Brandt, . Gesch., 230. — R. A. Hoffmann, 621. — Joh. Weiss, Das alteste Ev., 337–338.
1001
Wellhausen, Das Ev. Marei, 1909, S. 132.
1002
Очень возможно, что были и здесь, в Иерусалиме, такие же «прозелиты», «иудействующие», среди римских воинов, как в Кесарии Приморской (Д. А. 10, 1–7) и в Самарии-Себастии. — Sch"urer, Gesch. d. Jud. Volk im Zeitalt Jes. Chr., I, 460. — Lagrange, Marc, 434.
И тотчас подбежал один из них (римских воинов), взял губку, намочил ее уксусом и, насадив на тростник, давал Ему пить (Мт. 27, 15), —
…говоря: постойте, посмотрим, придет ли Илия снять Его (с креста) (Мк. 15, 36).
Судя по тому, что один из них «бежит тотчас», все они следят за тем, как умирает Иисус, — несмотря на все еще густую тьму хамзина: может быть, и здесь, на Голгофе, как там, в Иерусалиме, засветили дневные огни, чтобы лучше видеть и стеречь повешенных; или тьма, бывшая только «до часа шестого» (третьего пополудни), начала редеть, так что воины, видя уже чуть бледнеющее в темноте лицо Иисуса, вглядываются в него жадно-пристально. Тут же, вероятно, стоит и сотник, уже «напротив Него», вглядываясь пристальнее всех.
«Уксус», которым поят Иисуса, — излюбленный во всех походах (крестная казнь — тоже малый «поход»), необходимый, по военному уставу, напиток римских воинов — разбавленный водою винный уксус, posca. Губкою, должно быть, заткнуто горлышко глиняного кувшина с этим напитком. [1003]
Надо ли говорить, как наглядны и живы, точно глазами увидены, все эти мелочи римского военного быта и как, подтвержденные множеством римских свидетельств, подтверждают они, в свою очередь, историческую подлинность всего евангельского свидетельства о том, как умирал Иисус?
1003
Plutarch, Cato major, p. 336, e. — Plaut, Miles glor., v., 836. — Spartian., Adrian., X. — Vulgat. Gallic. — Avid. Cass., V. — Renan, Vie de Jes., 439. — Stapfer, III, 219. — Lagrange, Marc, 434.
Жажду, по-арамейски, sahena, [1004] или проще, по-нашему: «пить!» — говорит Иисус в IV Евангелии (19, 28), где крестный вопль умолчан: вместо него это тихое слово. Только здесь, в самом «духовном» из всех Евангелий, — этот единственный намек на плотские муки человека Иисуса; только здесь рядом с тем, третьим крестным словом о земной любви Сына к земной матери, — это пятое, еще более земное, простое, смиренное, жалкое, как бы тварное слово Творца. Сына Божия, идущего на крест, люди встречают одуряющим напитком — вином, смешанным с миром, а провожают казарменным пойлом — водой, смешанной с уксусом.
1004
Dalman, 188.
Жаждущий, иди ко Мне и пей. (Ио. 4, 14).
Кто будет пить воду, которую Я дам ему, не будет жаждать вовек (Ио. 7, 37), —
некогда говорил Иисус жаждущим, а теперь жаждет сам, и все воды Земли не утолят жажды Его; утолит только вода, текущая в вечную жизнь — Воскресение.
В слове подносящего губку к устам Его: «Постойте, посмотрим, придет ли Илия?» — только ли смех? Нет, и жалость, желание облегчить смертную муку Его, утолить жажду, и любопытство, и страх: «А что, если придет?» Если даже не «весь народ», как, может быть, преувеличивает Лука (23, 48), а лишь некоторые, пусть даже очень немногие, разойдутся с Голгофы, «бия себя в грудь», то и этого достаточно, чтобы догадаться, что уже и тогда, как смеялись они, ругались над Ним, не было им так весело, как это им самим казалось, или только хотелось, чтобы казалось другим: смеются и дьяволы в аду, но не от большого веселья. Может быть, уже и тогда, где-то в глубине сердца их, шевелился вопрос: «Что это? кто это? что мы сделали?»
Что происходит в те несколько секунд между воплем и смертью Распятого, подобных которым не было и не будет в мире, — что происходит в сердце людей, стоящих у креста, какое тоже «смертное борение» — «агония» — противоположных чувств, трудно увидеть, потому что в сердце этом — тьма такая же, как над Голгофою; можно только увидеть в нем два чувства или одно в двух, сквозящее сквозь все остальные, как лунный свет — сквозь быстро несущиеся мимо луны грозовые облака: неземной страх — неземной смех — неутолимую, нечеловеческую, как бы в самом деле адским огнем разжигаемую жажду надругательства над самым святым и страшным. Вот чем люди отвечают на последний вопль Сына Божия: в сердце Его — разверстую бездну Любви Божественной — плюют.
Чтобы очистить мир от этой нечисти, хватит ли всего огня, которым в день Суда испепелится мир?
Иисус же, опять возопив воплем великим, испустил дух, (. 27, 45).
…И сотник, стоявший напротив Его, увидев, что Он так возгласив, испустил дух, сказал, истинно, человек сей был Сын Божий. (Мк. 15, 39). [1005]
Что именно эти два слова: «Сын Божий», были действительно сказаны сотником, видно из того, что Лука (23, 47) заменяет их словом: «праведник», , вероятно, потому, что боится, как бы в устах язычника, такого же, какими были читатели его, «Сын Божий» не прозвучало соблазнительно-двусмысленно, как «сын богов». Этого Марк еще не боится, влагая в уста сотника свое же собственное исповедание, в «начале Евангелия Иисуса Христа — Сына Божия» (1,1).
1005
В кодексах Cantabr., Lat., Syra X, G. P, и других: — вместо канонического:. Это, кажется, более древнее и подлинное чтение, потому что здесь главное в противоположении двух «возгласов», первого, Sebachtani, и этого, второго, бессловесного. — R. A. Hoffmann, 617. — Wellhausen, Ev. Marci, 132.