Ильич
Шрифт:
Здесь же, в Алакаевке, Владимир пишет свою первую статью – «Новые хозяйственные движения в крестьянской жизни». Впрочем, напечатать её в популярном московском либеральном журнале «Русская Мысль» не удалось – автору ответили довольно обидным отказом: начинающему политтеоретику не хватало ещё материала и знаний.
Это был сильнейший удар по самолюбию амбициозного юноши. Яркая, полная значительных событий жизнь поманила, и тут же потеряла к нему интерес. Да и прежние университетские друзья, к которым Владимир, несмотря на запрет покидать место ссылки, вырывался периодически в Казань, дразнили его самолюбие рассуждениями о больших возможностях для личностного и карьерного роста, которыми наделяет их получаемое образование.
Сердце дрогнуло:
К радости матери Владимир, скрепя сердце, признал свою ошибку и стал говорить о необходимости продолжить образование: Мария Александровна тут же принялась хлопотать. Однако несколько прошений, отправленных в высокие инстанции, были отклонены: то директор Департамента полиции Пётр Дурново ставил лаконичную резолюцию: «Едва ли можно что-нибудь предпринять в пользу Ульянова», то глава уже другого ведомства – Департамента народного просвещения – писал на заявлении Марии Александровны: «Уж не брат ли это того Ульянова? Ведь тоже из Симбирской гимназии? Да, это видно из конца бумаги. Отнюдь не следует принимать».
И это притом что прошения исключенного студента полны смиренного раскаяния – вот лишь некоторые характерные отрывки из них: «Имею честь покорнейше просить Ваше Высокопревосходительство разрешить мне поступление в Императорский Казанский университет»; «Имею честь покорнейше просить Ваше Сиятельство разрешить мне отъезд за границу для поступления в заграничный университет». Ульянов подписывается то жалобно («бывший студент Императорского Казанского университета»), то верноподданнически («дворянин Владимир Ульянов»), однако пока все его попытки тщетны.
Наконец, осенью 1888 года – в качестве небольшого послабления – ему официально разрешают вернуться в Казань, правда, без права восстановления в местном университете. Подвергая остракизму однажды оступившегося, но раскаявшегося юношу, власти словно бы подталкивают опального студента стать профессиональным борцом с режимом. Его солидарность с покойным братом в смысле неприятия самодержавной системы лишь крепнет. В Казани, чтобы как-то занять себя, Владимир начинает посещать нелегальный марксистский кружок, организованный Николаем Евфграфовичем Федосеевым.
Глава 4
– Да не связывайся ты с ним! – пытался образумить Петра коллега по «Скорой». – Вызовем индейцев* пускай они его в номера везут**. После этого банкира*** «БТР»**** неделю хлоркой отмывать придется…
Никто из членов экипажей «Службы спасения» и «Скорой помощи» (их вызвали жильцы пятиэтажки), за исключением Дымова, не желал тащить из подвала бомжа. Невероятно вонючий, он находился в бессознательном состоянии после недавнего инсульта. Требовалось срочно доставить его в больницу: без реанимационных процедур этот человек мог умереть в течение часа. Но реальная жизнь частенько не совпадает со служебной инструкцией: прикасаться – пускай даже в резиновых перчатках – к бродяге, чьё тело покрыто жуткими язвам и наверняка кишит паразитами, охотников не было. Коллеги Дымова предпочитали дождаться логического конца – да и в приёмном отделении такому «подарку» едва ли бы обрадовались.
*«Индейцы» (сленг сотрудников «Скорой помощи») – милиционеры.
**«Везти в номера» – везти в медвытрезвитель.
***«Банкир» – бомж.
****«БТР» – машина «Скорой помощи».
Пётр даже не пытался спорить с коллегами, напоминать им о Клятве Гиппократа… К чему расточать слова на тех, кто останется к ним глух? Он тоже не был ангелом, но ремесло своё выбрал сознательно и отлично
Дымов сагитировал в соседнем дворе трёх парней – они-то и помогли ему уложить бомжа на плащевые носилки и донести до машины. «Действо» сопровождалось ироничными шуточками медработников – Петра уже давно называли за глаза Доктором Гаазом*.
*Фёдор Петрович Гааз (1780-1853) – русский тюремный доктор, прославившийся своим состраданием к отверженным обществом пациентам – заключенным, ссыльным, беглым крепостным, нищим. Гааз был известным бессребреником; на помощь подопечным он часто расходовал личные средства, поэтому, несмотря на солидное жалованье, умер в нищете.
Впрочем, долговая яма на почве меценатства Петру, в отличие от знаменитого тюремного доктора, не грозила. Ведь благодаря своей второй работе в бизнес-клубе «Платиновая лига» он быстро перестал нуждаться в деньгах, а на «Скорой» оставался лишь потому, что испытывал подлинный драйв, мчась под вой сирены на срочный вызов: адреналин! Петру нравилось, что своими энергичными, точными действиями он мог облегчить страдания больного, а часто и попросту вырвать его из когтей смерти. Вот и выходило, что несколько дней в неделю Дымов в качестве менеджера финансовой пирамиды виртуозно заманивал лохов в расставленные для них сети, а в остальное время с полной самоотдачей врачевал страждущих. Парадокс! Но, с другой стороны, любой опытный психолог скажет, что в подобном раздвоении нет на самом деле никакого противоречия: людям свойственно стремиться к поддержанию эмоционального и нравственного баланса.
Светлана жила теперь с Дымовым: как-то так само собой получилось, что из наркодилера он превратился в её персонального спасителя. Несколько раз молодой врач помог пережить ей ломку: в эти дни Дымов брал на работе отгулы и целыми днями «пас» несчастную, постоянно пытающуюся улизнуть из дома за дозой. И всё-таки со временем Пётр сумел подчинить волю Светланы своей, заставив поверить в то, что нормально существовать можно и без зелья.
Удалось, пусть и далеко не сразу, изменить её взгляд на мир, хотя «недолюбленный ребёнок» – это своего рода диагноз: с трёхлетнего возраста жившая с бабушкой и видевшая мотавшихся по загранкам родителей-журналистов в лучшем случае раз в полгода, девочка рано ощутила себя брошенной и никому не нужной. В сознании ребенка понятие «любовь» прочно связывалось с постоянным тягостным ожиданием: впоследствии стремление быть любимой «любой ценой» превратилось для юной особы в идею фикс… Перепробовав десяток мужчин в поисках идеала, который удовлетворил бы её детскую потребность в эмоциональной теплоте, Светлана рано пришла к неутешительному выводу, что искомого «принца» в природе не существует. «Любви нет, – решила девушка, – её придумали поэты и музыканты, чтобы раскрасить серую реальность и, заработав на чужих чувствах деньги, прославиться… Любви нет – есть лишь один животный секс…».
Будучи ранимым существом, она поверила, что мир холоден и прагматичен, а по отношению к ней лично вдобавок ещё и враждебен: в подобном состоянии и «подсаживаются» на наркотики, временно облегчающие боль и дарящие столь желанную иллюзию безопасности и гармонии. Среди наркоманок очень часто встречаются именно такие – разочаровавшиеся в себе и окружающих, душевно надломленные особы, искренне уверовавшие в собственную никчемность.
Петру удалось разглядеть в подруге эту душевную рану: своей постоянной заботой он сумел внушить Светлане, что она наконец в безопасности и может полностью переложить все свои проблемы на него. В итоге девушка восстановилась в институте, который давным-давно бросила, и постепенно начала интересоваться музыкой, театром, путешествиями – всем тем, что раньше полностью заслоняла бесконечная гонка за «кайфом»: в общем, родители Светланы готовы были молиться на Дымова.