Император Юлиан
Шрифт:
Еще в Галлии Юлиан несколько раз приглашал Максима к себе, но тот всякий раз отказывался, ссылаясь на дурные предзнаменования, которые не позволяют ему покидать Эфес. Еще бы! Максим был не из тех, кто примыкает к мятежу, по общему мнению обреченному на провал. Когда же наконец приглашение пришло из Священного дворца, Максим был тут как тут. Он прибыл в Константинополь, когда Юлиан заседал в сенате. Там он, кстати, чувствовал себя в своей стихии, хотя я не уверен, что сенаторам его посещения нравились так же, как ему. Обычно наш сенат не может собрать даже кворума, но когда там выступал император, в зале яблоку негде было упасть. Отцы-сенаторы сидели друг у друга на коленях, а Юлиан тем временем увещевал, шутил, молился, а в итоге успевал решать множество вопросов. В жизни государства не было такой сферы, которая бы его не интересовала.
За первые шесть месяцев в Константинополе Юлиан успел построить пристань возле дворца. Он освободил от налогов многодетные семьи, начиная с тринадцати детей. Так он пытался повысить рождаемость. Не знаю, правда, стоит ли об этом так беспокоиться: на земле, по-моему, и так слишком много людей и не стоит гнаться за количеством за счет качества. Но у Юлиана были свои резоны: его беспокоило, что численность варварских племен растет, а население империи сокращается. Еще Юлиан утвердил нашего старого друга Саллюсгия в должности преторианского префекта Галлии. Юлиану хотелось бы оставить его возле себя, но ему пришлось пойти на эту жертву. Никто не мог бы наладить оборону западных границ лучше Саллюсгия, и правота Юлиана подтверждается с каждым годом. Сейчас Галлия все еще надежно защищена, а меж тем готы стоят лишь в нескольких дневных переходах от моего афинского дома, где я сижу, пишу о давно ушедших временах и вспоминаю то, что, как мне казалось, уже давно исчезло из моей памяти.
Юлиан как раз произносил одну из своих страстных речей, когда Максим появился в дверях зала заседаний. Этот великий "философ" был одет в зеленую шелковую хламиду, расписанную каббалистическими знаками, его длинная седая борода была надушена, а мохнатые брови тщательно расчесаны. Я своими глазами видел, как он их расчесывает, дабы придать форму двух идеальных дуг. В руках он держал магический жезл, вырезанный не то из кости дракона, не то еще из какой-то дряни. Присутствующих сенаторов это явление шокировало: никто не смеет входить в зал сената во время заседания, а во время речи императора и подавно. Но Юлиан, завидев Максима, прервал свое выступление на полуфразе и бросился к этому старому шарлатану с распростертыми объятиями! Рад, что я этого не видел.
Юлиан представил Максима сенаторам как величайшего святого и мудреца нашего времени, особо подчеркнув, что посещение им сената - великая честь для всех присутствующих. Нетрудно себе представить, как это возмутило сенаторов! Максиму с женой отвели целое крыло Священного дворца. Там у них образовался свой двор; теперь в Константинополе было два императора. Жена Максима была на редкость оборотистой дамой: она принялась за немалую мзду устраивать аудиенции и передавать императору прошения, то есть стала чем-то вроде неофициального гофмаршала. За какие-нибудь полгода они сколотили неплохое состояньице! Удивительная это была парочка.
Хотя смеяться над чьей-либо смертью не в моих правилах, меня разбирает смех, когда я вспоминаю, как умерла жена Максима. Тебе известно, как это произошло? После возвращения из Персии у Максима начались неприятности, и он решил покончить с собой. Плацидия согласилась, что это наилучший выход, и заявила, что последует его примеру. Сказано - сделано: со своей обычной энергией и деловитостью она купила яду, написала длиннющие прощальные письма, затем она и муж церемонно попрощались. Плацидия выпила яд первой и тут же умерла, Максим струсил и остался жив. Вспоминая эту нелепую чету, я до сих пор невольно улыбаюсь.
Юлиан Август
В начале августа я решил развлечься и пригласил к себе во дворец епископов. В конце концов, я великий понтифик и все религии в моем ведении. Впрочем, я не собирался уподобиться в безрассудстве Констанцию, который объявил церковному собору в Милане в 355 году: "Отныне вас будет направлять моя воля!"
Я принял галилеян во дворце Дафны, с диадемой на голове и державой в руке (внешние атрибуты власти всегда внушают им особое почтение). Это было большое событие. Присутствовало около тысячи епископов, в том числе и возвращенные мною из ссылки. Кстати, это привело к тому, что теперь во многих епархиях не один епископ, а два, что еще более усиливает раздоры между галилеянами. Чего жрецам Назарея явно недостает, так это кротости.
Поначалу было видно, что епископы меня боятся, и я постарался их успокоить. Я объяснил, что не собираюсь начинать гонения на церковь, хотя до меня такие гонения были и не всегда у их истоков стояли императоры. Этими словами я метил в нескольких присутствующих епископов, которые в прошлом для устранения противников прибегали к силе.
– Я не намерен преследовать кого-либо за веру, - продолжил я. Все вздохнули с облегчением, но по-прежнему были настороже.
– Мне хотелось бы, конечно, убедить вас в своей правоте, но истина и так ясна, как солнце, и лишь тот, кто не желает, не способен ее узреть. Я, однако, не намерен также по примеру моих предшественников потакать вашим безобразиям, которые длятся уже многие годы. Не стану перечислять преступлений, совершенных вами лично или по вашему наущению. Эти убийства и грабежи свидетельствуют о порочности, приличествующей скорее диким зверям, нежели служителям божества, пусть даже и ложного.
– Я потряс толстым ворохом документов.
– Здесь приведены лишь ваши последние злодеяния. Вы требовали от государства казни ваших противников и конфискации их имущества… о, как, однако, вы любите богатство мира сего! А ведь ваша религия проповедует непротивление злу, запрещает вам судить друг друга и даже владеть имуществом, не говоря уже о том, чтобы его похищать! "Царство Мое не от мира сего" - изрек ваш пророк, а вы носите богатые ризы, усыпанные драгоценными каменьями, строите огромные базилики - и все это отнюдь не на том свете! Вас учили презирать деньги, а вы их копите. Вам заповедано платить за зло, будь то зло реальное или воображаемое, добром, а вы натравливаете друг на друга озверевшие толпы, дабы предать своих противников мучительной смерти. Вы расшатываете основы не только истинной веры, но и самого государства, главой которого я, по милости Божией, являюсь. Вас нельзя назвать даже достойными последователями Назарея, а если вы не в состоянии следовать тем заповедям, которые готовы защищать при помощи яда и кинжала (намек на отравление Ария по приказу Афанасия), то кто же вы, если не лицемеры?!
На всем протяжении моей речи из толпы епископов слышался невнятный ропот. Стоило мне закончить, как началось настоящее вавилонское столпотворение в лучших галилейских традициях. Все епископы разом загалдели, грозя кулаками не только мне - что является государственной изменой, - но и друг другу, а это просто недомыслие, так как перед лицом общего врага им следовало бы объединиться. Я пытался продолжить, но мой голос тонул в их воплях - а ведь меня слышит целая армия, выстроенная на плацу! Начальник моей охраны, трибун доместиков, встревожился, но я знаком приказал ему оставаться на месте.
Дело кончилось тем, что я взревел, как бык, убиваемый Митрой: "Германцы и франки внимали мне с большим почтением!" - после чего они опомнились и чуть поутихли.
Тогда я снова стал сама любезность и принес извинения за то, что был несдержан. Причиной тому было мое глубокое почтение к учению Назарея и строгому Моисееву закону, который он, будучи иудеем, желал только развить (после этих слов по рядам епископов снова прокатился легкий, но непродолжительный шумок). Я сказал также, что желаю отвести Назарею место в пантеоне богов между Изидой и Дионисом, но ни один человек, обладающий хоть искрой почтения к единому создателю вселенной, не может себе представить, будто этот провинциальный фокусник и был творцом всего сущего. Прежде чем они успели снова поднять гвалт, как в обезьяннике, я, повысив голос, быстро закончил:
– Тем не менее я готов поверить, что Иисус есть одно из проявлений Единого - искусный врачеватель, подобный Асклепию, и готов его за это чтить.
После этого я вновь напомнил содержание своего эдикта от 4 февраля. В империи вводится полная свобода совести. Галилеяне могут поступать с себе подобными как заблагорассудится, но им запрещено убивать друг друга, а тем более эллинов. Далее я намекнул, что им не мешало бы поумерить свою алчность, и признал, что причиняю им большие неудобства, требуя возвратить земли эллинским храмам. Но разве мы пострадали меньше, когда эти земли у нас отобрали? В заключение я призвал их с большей терпимостью говорить о наших древних мифах - например, мифе о Хроносе, пожирающем детей, - тогда и мы, в свою очередь, будем с большим уважением отзываться о Троице и непорочном зачатии.