Император Юлиан
Шрифт:
Признаюсь, под конец я уже не мог больше терпеть и просто рычал. Оривасий обожает доводить меня до белого каления. Он хладнокровно перечисляет одну за другой подробности и следит, как у меня на лбу вздуваются жилы, а когда я готов от гнева крушить все вокруг, он хватает меня за руку и советует поберечься, не то меня вот-вот хватит удар. Что ж, так оно когда-нибудь и будет.
Я хотел немедленно разогнать гвардию доместиков, но Оривасий посоветовал лучше делать это постепенно, тем более что во дворце творится кое-что похуже.
– Похуже?
– Я возвел очи к Гелиосу.
– Я понимаю, солдаты - это далеко не философы, все они воруют, что поделаешь? Но перины, любовные песни…
– Дело не в солдатах, а в евнухах.
– И он замолчал, кивнув в сторону секретарей. Хотя они и присягали хранить государственную тайну, чем меньше кругом ушей, тем лучше.
– Потом, - прошептал Оривасий.
Вдруг снизу послышался страшный шум, и в кабинет ворвался запыхавшийся гофмаршал:
– Государь, депутация из Египта смиренно молит преклонить слух…
Тут внизу так загрохотало, будто во дворец ворвались бунтовщики.
– И часто у вас такое происходит?
– Государь, просто египтяне…
– Народ шумный?
– Да, государь.
– И преторианскому префекту с ними не сладить?
– Именно так, государь. Он сказал, что ты не сможешь их принять, и… - Снова послышались визгливые вопли и грохот бьющейся посуды.
– Египтяне всегда так себя ведут, гофмаршал?
– Частенько, государь.
Слова гофмаршала меня позабавили, и я спустился вслед за ним на первый этаж, в зал для приемов преторианского префекта. Когда я уже был готов переступить порог, невесть откуда появилось не менее дюжины слуг. Один поправил мне прическу, другой - бороду, третий расправил складки плаща, а еще кто-то водрузил на голову диадему. Затем гофмаршал и окружавшая меня немалая свита отворили дверь, и я, чувствуя, что становлюсь похожим на Констанция, вошел в приемную.
Следует заметить, что вообще среди моих подданных египтяне действительно самые докучливые… да и в частности тоже. Они заслуженно пользуются дурной репутацией. Особенно они любят сутяжничать. Иногда семья, только чтобы всем досадить, готова судиться хоть сто лет. Депутация, которая явилась сейчас ко мне на прием, сначала прибыла к Констанцию в Антиохию. Там они его не застали и бросились за ним в Мобсукрену, но тут его избавила от них милосердная смерть. Услышав, что в Константинополь скоро прибудет новый император, они, не теряя ни минуты, направились ко мне. На что же они жаловались? Тысяча претензий к нашему наместнику в Египте.
Как только я вошел, меня со всех сторон окружили люди всех цветов кожи - от белых греков до черных нумидийцев - и что-то разом залопотали, нисколько не смущаясь моим величием. Я взглянул в сторону преторианского префекта. Он, к счастью, повернул большой палец вниз, но меня происходящее уже начало забавлять.
Я не без труда заставил их умолкнуть и возопил: - Справедливость будет восстановлена в отношении каждого из вас!
– В ответ раздались как радостные вопли, так и горестные стенания. По-видимому, некоторые посланники почуяли недоброе. Что-то уж слишком легко все получалось.
– Но, - продолжал я безапелляционным тоном, - я не могу возместить ваши убытки здесь. Казна находится на другом берегу Босфора, в Халкедоне, и финансовые вопросы решаются только там.
– К изумлению префекта, я сочинял на ходу.
– Вас отвезут туда за мой счет.
– От такой щедрости все египтяне так и ахнули.
– А завтра я приеду к вам и тщательно рассмотрю каждую претензию. Если выяснится, что они справедливы, я буду знать, что мне делать.
– Послышалось довольное урчание, под которое я благополучно улизнул из зала.
– Государь, но завтра у тебя весь день занят!
– расстроился гофмаршал.
– Да и казначейство не в Халкедоне. Оно здесь.
Ничего, отправьте всю эту ораву в Халкедон и предупредите лодочников, что, если они перевезут обратно в Константинополь хоть одного египтянина, пусть пеняют на себя.
Гофмаршал впервые посмотрел на меня с уважением, а египтяне еще месяц досаждали халкедонским властям и в конце концов отправились восвояси.
Приск:Обрати внимание: выше Юлиан упоминает о судах над изменниками в Халкедоне и обещает вернуться к этому вопросу позднее, но так и не возвращается. Правда, ему не представилась возможность перечитать свои записки, но я убежден: даже если бы он заметил этот пропуск, он вряд ли бы поведал об этих процессах со всей откровенностью. Юлиан отлично понимал, что они не принесли ему ничего, кроме позора.
Первым делом Арбецион арестовал десяток людей, принадлежавших к ближайшему окружению Констанция. Все они были с Арбеционом в тесной дружбе, но тем не менее он предъявил им обвинение в государственной измене. В чем дело? Причина очень проста. Любой из этих сановников мог его скомпрометировать. После смерти Констанция Арбецион хотел стать императором и пытался уговорить Евсевия признать себя законным наследником престола. Таким образом, у Арбециона была своя корысть. Ему необходимо было замести следы.
Хотя номинально председателем трибунала считался Салютий Секунд, на самом деле, всеми делами там заправлял Арбецион, который вел себя как тигр, попавший в стадо овец. Так, например, Палладий - гофмаршал при дворе Констанция - обладал безупречной репутацией; тем не менее его обвинили в заговоре против Галла. И хотя никаких улик против него не нашли, Палладия сослали в Британию вместе с Флоренцием (камергером, а не нашим приятелем по Галлии). Также безо всяких улик были отправлены в ссылку Эвагрий (бывший комит - хранитель личной императорской казны), Сатурнин (бывший дворцовый домоправитель), Сирин (личный секретарь Констанция). Однако самым грязным делом этого суда была ссылка консула Тавра, чья единственная вина заключалась в том, что он вместе со своим законным государем выступил против Юлиана, когда тот занял Иллирию. Официальное сообщение об этом приговоре начиналось словами: "В год консульства Тавра и Флоренция Тавр признан виновным в государственной измене" - настоящая пощечина общественному мнению, какую остерегаются делать даже самые отъявленные тираны.
Преторианскому префекту Флоренцию был вынесен смертный приговор, по-моему, вполне заслуженно. Он действительно делал все возможное, чтобы погубить Юлиана, хотя, справедливости ради, следует отметить (а кто из политиков на это способен?), что он всего лишь исполнял приказания императора. К счастью для Флоренция, приговор этот был вынесен заочно. В день смерти Констанция он куда-то исчез и объявился вновь лишь спустя несколько месяцев после гибели Юлиана. Флоренцию удалось благополучно дожить до глубокой старости, он приумножил свои богатства и тихо скончался в Милане. Вот так-то: одни из нас заживаются на этом свете, других смерть уносит во цвете лет. Юлиан, конечно, сказал бы, что такова воля безжалостного рока, но я умнее. Это не более чем случайность, и никакого промысла тут нет и в помине.
Павел-Цепь, "комит сновидений" Меркурий и Гауденций также были казнены - и поделом. Та же участь постигла и Евсевия, а его огромные богатства были конфискованы в пользу государства, у которого он их награбил.
И тут случилось самое гнусное. Мало кто из политических деятелей нашей упадочной эпохи был способен всегда так откровенно и невзирая на последствия высказывать свое мнение обо всем, как Урсул. Он с самого начала раскусил, чем руководствуется Арбецион, и заявил во всеуслышание, что он думает об этих процессах. Ко всеобщему изумлению, Урсула вскоре арестовали по приказу Арбециона. Суд над ним был величайшей мерзостью. Те, кто на нем присутствовал, рассказывали мне - Урсул попросту издевался над Арбеционом и требовал у суда, чтобы ему точно указали, в чем его вина перед Юлианом и какое отношение он имеет к смерти Галла. Мне приходится довольствоваться устными свидетельствами, так как протоколы суда таинственным образом исчезли, зато у меня был откровенный разговор с Мамертином, который с ужасом рассказывал об этом кровавом фарсе. Он изложил мне все во всех подробностях, не щадя и себя. Все члены суда, в том числе Юлиан, пошли на поводу у злой воли Арбециона, и на каждом из них лежит своя доля вины.