Император Юлиан
Шрифт:
Против Урсула выставили лжесвидетелей, но их показания были настолько шиты белыми нитками, что он их без труда опроверг. Тут даже Арбецион мог бы отступиться, но у него в запасе был последний довод, и этот довод сработал. Дело в том, что Урсула судил военный трибунал, который заседал в армейском лагере, где стояли два легиона. Между тем Урсул снискал среди военных лютую ненависть своим знаменитым высказыванием на развалинах Амиды: "Вот как храбро защищают нас солдаты, содержание которых разоряет государство!" Внезапно Арбецион бросил эту фразу в лицо Урсулу, и присутствовавшие на суде офицеры и солдаты стали в один голос требовать его головы. Они ее получили. Не прошло и часа, как Урсул был казнен.
В январе, когда я приехал в Константинополь, об этой истории говорил весь город. Я задал вопрос о деле Урсула Юлиану и сразу понял, что он уклоняется от прямого ответа.
– Я не знал, что происходит, - оправдывался он, - Вся полнота судебной власти принадлежала Салютию, и исход процесса удивил меня не меньше других.
– Но приговор был вынесен от твоего имени.
– Любой деревенский мировой судья выносит приговоры от моего имени. Неужели мне отвечать за все судебные ошибки?
– Согласно римскому праву, ты мог не утвердить смертный приговор…
– Трибунал действовал самовольно, я ничего об этом не знал.
– Тогда членов этого трибунала следует предать суду как изменников. Они узурпировали право казнить и миловать, принадлежащее исключительно тебе.
– Но трибунал был вполне законен. Я учредил его своим эдиктом.
– Тогда они наверняка должны были уведомить тебя о смертном приговоре и…
– Я не знал!!
– Юлиан был в бешенстве.
Я больше никогда не касался этой темы, но в Персии он вдруг заговорил о деле Урсула сам. Мы рассуждали о правосудии, и тут вдруг Юлиан признался:
– Труднее всего в жизни мне было позволить суду осудить невиновного.
– Урсула?
– Юлиан кивнул. Он, видимо, уже позабыл, как заверял меня, что ничего не знает о происходящем в Халкедоне:
Я ничего не мог поделать. Армия требовала его крови. Когда суд признал Урсула виновным в измене, я был вынужден оставить приговор в силе, хотя знал, что он невиновен.
– Кого ты хотел умилостивить, армию или Арбециона?
– Обоих. В то время мое положение было еще непрочным. Я нуждался в любой, даже минимальной, поддержке. Сегодня все было бы по-другому. Я бы оправдал Урсула, а Арбециона отдал под суд.
– Но тогда - не сегодня, и Урсула не вернешь.
– Очень жаль, - все, что нашелся ответить Юлиан. Это один из немногих известных мне случаев, в которых Юлиан проявил малодушие, и это привело к печальным последствиям. Впрочем, как бы мы вели себя на его месте? По-другому? Думаю, нет. Юлиан хотя бы как-то постарался загладить свою вину. По закону имущество казненных изменников конфискуется, но в этом случае было сделано исключение. Все имущество Урсула перешло к его дочери.
Либаний:По-моему, в этом случае Приск проявляет чрезмерную сентиментальность. Он сам признает, что не видел протоколов суда. Откуда же ему знать, какие были представлены улики против Урсула? Я, в отличие от Приска, не берусь предрешать, как бы я действовал в той или иной ситуации, пока тщательно не исследую всех сопутствующих обстоятельств. В жизни нужно руководствоваться именно такой эмпирикой, в противном случае я ввел бы в заблуждение три поколения учеников.
Юлиан Август
Всю жизнь до меня доходили смутные слухи о том, что происходит в дворцовых покоях, отведенных евнухам. Я, однако, был склонен считать их вздорными сплетнями, ведь обо мне самом рассказывали небылицы еще почище. Честно говоря, я не искал подтверждения этим слухам, но как-то Оривасий настоял на том, чтобы мы разобрались во всем сами. И вот в один прекрасный вечер я закутался в плащ с капюшоном, а Оривасий оделся сирийским купцом: завил себе волосы, смазал их маслом и приклеил жирно блестевшую фальшивую бороду.
Вскоре после полуночи мы вышли из моих покоев и по черной лестнице спустились в залитый лунным светом внутренний двор. Прячась в тени, как заговорщики, мы скользнули к противоположному крылу дворца, где живут евнухи и мелкие чиновники. Под портиком Оривасий подошел к третьей двери с юга и трижды постучал.
– Который час?
– спросил из-за двери приглушенный голос.
– Наш час настал, - назвал пароль Оривасий, и дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы мы смогли протиснуться внутрь. Открывший нам карлик поздоровался и указал на тускло освещенную лестницу:
– Все только начинается.
Оривасий дал ему монету. На галерее второго этажа глухонемые рабы провели нас в обеденный зал, когда-то принадлежавший Евсевию. Роскошью этот зал не уступал моему! Вдоль стен стояли обеденные ложа, на которых возлежало около полусотни разряженных евнухов - ну прямо шелковая лавка! Перед каждым ложем был накрыт стол, ломившийся от яств.
Даже на концерте (как я по своей наивности полагал) евнухи не могли обойтись без чревоугодия.
В дальнем конце зала помещались несколько мест для так называемых "лиц, приближенных ко двору". Там сидели офицеры-доместики, которые обильно подкреплялись вином. Я был совершенно сбит с толку, но не решался открыть рот. Не дай бог кто-нибудь узнал бы мой голос! Мардоний, это счастливое исключение среди евнухов, часто говаривал: "Голос Юлиана - не лира, а медная труба".
Мы заняли места в первом ряду, рядом с центурионом легиона геркуланов, который уже был сильно навеселе. Ткнув меня в бок, он пробормотал: "Не будь таким кислым! И сними этот капюшон, а то ты похож на грязного монах-ха!" Окружающие сочли эту шутку необычайно удачной и вдосталь повеселились на мой счет, пока бойкий на язык Оривасий не пришел мне на выручку.
– Бедняга из деревни, - объяснил он (к моему удивлению, на чистейшем антиохийском наречии), - и не хочет, чтобы видели его заплатанную тунику.