Император Юлиан
Шрифт:
– В конце концов, мы образованные люди, - сказал я, - и понимаем, что миф - это не реальность, а всего лишь символ, как игрушка для маленького ребенка, у которого еще режутся зубки. Так, например, игрушечная лошадка - не настоящая лошадь, а лишь изображение, дающее ребенку представление о ней. Взрослые это отлично понимают. Точно так же и статуя Зевса, перед которой мы молимся, - не сам бог, а лишь его изображение, хотя в ней, как и в любом сущем, содержится его частица. И вы и я - служители бога и можем быть друг с другом откровенны, когда речь идет о серьезных вещах.
И еще. Я прошу вас не нарушать покоя и порядка в городах, иначе, как глава государства, вынужден буду принять соответствующие меры. Как великий понтифик, я не причиню вам никакого вреда, если только вы будете соблюдать гражданские законы и вести себя пристойно, не так, как в прошлом, когда вы уничтожали инакомыслящих огнем и мечом. Проповедуйте лишь слово Назарея, и мы сможем существовать. Но беда в том, что его немногословного учения вам уже мало. День ото дня вы его дополняете. Вы присваиваете себе наши праздники и обряды - и все это совершается во имя мертвого иудея, который о них и не ведал. Вы обираете нашу веру и тут же ее отвергаете, не переставая ссылаться на высокомерного киприота, который утверждал, что не может быть спасения вне вашей веры. Неужели можно поверить, будто тысячи и тысячи поколений людей, в том числе такие гении, как Гомер и Платон, прожили жизнь впустую, так как не поклонялись иудею, который, как полагают галилеяне, был богом, хотя при сотворении мира о нем и слуху не было? Вы хотите, чтобы мы поверили, будто Единый Бог не только "ревнив", как утверждают иудеи, но еще и злонамерен, а это крайне опасное и кощунственное заблуждение. Впрочем, я не собираюсь вас критиковать, а хочу лишь одного - чтобы вы вели себя мирно и не забывали, что величие нашего мира зиждется на других богах и другой, более разумной и гибкой, философии, основанной на разнообразии начал в природе.
Тут с места поднялся дряхлый епископ. В отличие от собратьев он был одет в простую ризу и походил не на принцепса, а на святого.
– В мире есть только один бог. Лишь один с начала времен.
– Согласен. И этот бог может иметь множество обличий, если пожелает, ибо он всемогущ.
– Единый Бог имеет лишь одно обличье.
– Его старческий голос дребезжал фальцетом, но был тверд.
– Не тот ли это бог, о котором повествует Священное Писание иудеев?
– Да, Август, отныне и во веки веков.
– А разве не написал Моисей в книге, именуемой Второзаконием: "Не прибавляйте к тому, что я заповедую вам, и не убавляйте от того"? Разве не проклял он тех, кто не соблюдает этот, данный богом, закон?
Ответили мне не сразу. Епископы не были дураками и понимали, что я загнал их в какую-то ловушку, но то место Священного Писания, на которое я ссылался, не допускает никаких разночтений, а посему они были вынуждены ему следовать.
– Все, что, как ты говоришь, сказал Моисей, не только истинно, но и вечно.
– Так почему же, - захлопнул я ловушку, - вы тысячами способов меняете его закон к своей выгоде? Вы давно извратили учение не только Моисея, но и Назарея, и начало этому положил богохульник Павел из Тарса, сказавший: "Христос - альфа и омега закона"! Вы не только не иудеи, но и не галилеяне, вы просто беспринципные приспособленцы.
Тут разразилась настоящая буря. Епископы, вскочив с мест, выкрикивали кто цитаты из священных текстов, кто ругательства, кто угрозы. На мгновение мне показалось, что сейчас они набросятся на меня, но даже в исступлении они сохраняли почтение к трону.
Поднявшись, я направился наискосок к выходу, который находился позади престола. Епископы этого даже не заметили: они поносили не только меня, но переругивались и между собой. У двери мне внезапно преградил путь тот самый дряхлый епископ, который вступил со мною в спор. Это был Марис из Халкедона. Мне еще никогда не приходилось видеть столь искаженного злобой лица.
– Будь проклят!
– Он чуть не плюнул мне в лицо. Трибун доместиков обнажил меч, но я подал ему знак не вмешиваться.
– Ты проклинаешь меня, но проклинает ли бог?
– мягко, вполне в духе Назарея, возразил я.
– Отступник!
– бросил он мне в лицо.
– Отстуцник?
– улыбнулся я.
– Скорее этого имени заслуживаете вы. Моим богам люди поклонялись с незапамятных времен, а вы отреклись не только от философии, но и от бога.
– Тебя ждет адское пламя!
– Старец, поберегись, ты играешь с огнем, да и твои собратья тоже. Не забывай, несколько веков, прошедших со времени смерти Назарея, для вечности всего лишь мгновение. То, чему вы поклоняетесь, порочно. Прошлое не перестает существовать только потому, что вы делаете вид, будто его не было. Вы избрали своим оружием раздоры, жестокость, суеверие, и я намерен излечить эту болезнь, вырезать раковую опухоль, укрепить основы государства… А теперь, друг мой, отойди и дай мне пройти.
Епископ сделал шаг, но не в ту сторону, и еще больше загородил мне путь.
– Он слеп, Август, - произнес вдруг трибун доместиков.
– Да, и рад, что не вижу тебя, отступник.
– Попроси Назарея вернуть тебе зрение. Если он тебя любит, это для него сущие пустяки.
– С этими словами я обошел его кругом. Услышав, что я ухожу, епископ зашипел - точь-в-точь как старуха, которой чудится нечистая сила, - а затем величаво перекрестил себе лоб. Я, со своей стороны, сделал знак, отводящий дурной глаз. Жаль, что он не мог этого видеть.
В тот год весна выдалась ранняя. Для меня это было волнующее время новых свершений. Я регулярно посещал заседания сената и впервые со времен Октавиана Августа вел себя там не как непререкаемый повелитель, а как простой сенатор. Если верить Приску, сенаторы меня терпеть не могут за то, что я участвую в их дебатах. Может быть, он и прав, но даже если это и так, древним учреждениям все равно следует возвращать их первоначальное назначение.
В эти месяцы я начал множество реформ и, в частности, исключил галилеян из гвардии доместиков и запретил им занимать должности наместников в провинциях. Провести последнее решение через сенат стоило мне немалых усилий, но иначе было нельзя: если наместник сочувствует галилеянам, от него вряд ли можно ожидать неукоснительного выполнения моих эдиктов, особенно тех, что касаются восстановления храмов. Несколько сенаторов выдвинули следующее возражение: если я провозгласил веротерпимость, почему я преследую чиновников-галилеян? Чтобы отстоять свою позицию, мне по вполне понятным причинам пришлось прибегнуть к софистике.