Императорские фиалки
Шрифт:
Примерно через час он вновь появился в столовой.
— Иду на почту и не откладывая отошлю, — сказал он, показывая жене большой конверт с красной печатью на оборотной стороне.
Застыв от горя, пани Магдалена сидела за столом. Опустив голову и уронив руки на колени, она молчала, не плакала, не вздыхала и выглядела маленькой и жалкой.
— Говорю, иду на почту, — повторил Ваха; ему хотелось побудить жену к новым просьбам, к новым возражениям, чтобы отвергнуть их своим мужским авторитетом, но пани Магдалена ничего не сказала. И тут случилось нечто неожиданное. Возможно, увидев жену убитой и подавленной горем, Ваха вспомнил их медовый месяц, когда он жадно тянулся к ней и целовал ее чистые, еще детские губы, или то короткое, совсем недавнее время, когда они были счастливы и радовались, как оказалось, несбыточным надеждам. Как бы то ни было, но, видимо, сердце его дрогнуло, он положил ей руку на плечо и непривычно мягко утешил: — Не вешай голову, может, не все еще потеряно, я знаю, что делаю. Да, я написал прошение, но это еще ничего не значит. Я хочу, чтобы сановники наверху спохватились и вспомнили, что существует некий доктор Моймир Ваха и что сей доктор Моймир Ваха считает себя оскорбленным. Не слишком много у них таких работников, как я! Таких людей не отпускают на пенсию! Ручаюсь, они еще приползут и извинятся передо мной.
— Дал бы бог! — вздохнула пани Магдалена.
— Я сказал, приползут и извинятся, а твое мнение меня не интересует, — снова вспылил Ваха.
Махнув рукой, он натянул на себя пальто и решительно зашагал на почту.
На следующий день, когда пани Магдалена отправилась за покупками, привратница, обычно выходившая ей навстречу, чтобы пожелать доброго утра, лишь глянула на нее через окошечко в двери своей квартиры на первом этаже и исчезла в темном коридоре; и жена директора реальной гимназии, которая не пропускала воскресных чаепитий у Вахов, столкнувшись в дверях с пани Магдаленой, отвернулась, будто не заметила ее; покупательницы, оживленно беседовавшие в лавке, при ее появлении сразу замолкли. Опозоренная пани Магдалена, чуть не плача, вернулась домой, угнетенная образовавшейся вокруг нее пустотой.
Ваха по-прежнему ходил в суд, возвращался в обычное время и, наскучив всем, без конца на все лады твердил, какой бездарный дурак и трус пан председатель доктор Мюнцер, как в его канцелярии опять скапливаются дела и как у начальства вытянутся лица, когда они прочтут прошение обиженного. В субботу пани Магдалена осмелилась робко заметить, что на этот раз пан Йозек вряд ли придет к воскресному обеду, на что Ваха раздраженно ответил: почему это не придет? Разве он официально не помолвлен с Ганой? Уж не думает ли Магдалена, что он привел в дом бессовестного прощелыгу?
Пан Йозек и в самом деле явился в воскресенье и даже намного раньше, чем всегда, — в одиннадцатом часу, когда Ваха с Бетушей, по обыкновению, прогуливался по берегу Хрудимки, Гана еще не настолько окрепла, чтобы выходить из дома. Чувствовала она себя неважно. Неприятности отца плохо отозвались на ее слабом здоровье, в ушах шумело, в затылке появилась слабая, но неутихающая боль, однако приход противного Йозека не только не ухудшил ее состояния, а даже как-то взбодрил ее. «Каков бы он ни был, но характер у него есть, — подумала Гана, когда пан Йозек низко, преданно поклонился ей, сжимая ее руку в своей потной ладони. — Неужели он ничего не знает о папенькиной катастрофе? Быть не может!» Ей впервые пришла в голову мысль, что, кажется, она напрасно обижала Йозека, безоговорочно осуждая его. Ее голова была забита старческими стенаниями отца и жалобами маменьки на оскорбительное поведение пани директорши, жены податного чиновника, жены управляющего, всех видных людей города, и вдруг жених явился, как всегда разодетый в пух и прах, причесанный, с кружевным платочком в карманчике, и кланяется ей как ни в чем не бывало.
Так размышляла Гана, а маменька сразу просияла. «Видно, не так уж плохи наши дела, — думала она, — что значат люди и их злословие, если пан Йозек остался нам верен?» Когда она обхаживала молодого человека, на ее щеках вновь заиграли ямочки. А что он выпьет перед обедом для аппетита? Может, отведает вишневки или рюмочку сливовицы? Пан Йозек будет так любезен, извинит мужа и Бетушу, они до сих пор на прогулке, пошли подышать свежим воздухом, но вот-вот придут. А удобно ли сидеть пану Йозеку? Может, он пересядет в кресло мужа?
— С вашего разрешения, сударыня, я позволю себе остаться возле барышни Ганы, — ответил пан Йозек, самоотверженно балансируя на шаткой скамеечке возле швейного столика Ганы у эркера. Он заговорил о том, что время нынче тяжелое, хлеб опять подорожал, заметили ли это уважаемые сударыня и барышня? А военная гроза оставила после себя страшное последствие — эпидемию холеры, которая, как говорят, быстро распространяется и ужасно свирепствует, особенно в районах, где прошла война, люди там мрут, как мухи, дамы об этом слышали? В этих условиях единственное утешение — работа, само собой. Городская ратуша накануне войны вынесла решение заново замостить площадь, но, как видно, ничего из этого не выйдет; это фатально, это показывает, как мы обнищали из-за войны. А что думают дамы насчет непрерывных дождей? По словам крестьян, все сгниет, все…
Он говорил долго, нервно, бессвязно, ерзал на стуле, барабанил пальцами по коленям и за разговором то и дело поглядывал на обручальное кольцо с красным камешком, сверкавшее на руке Ганы. Увидев это, пани Магдалена сочла нужным заметить:
— Любуетесь, пан Йозек, как идет Гане ваш перстенек?
— Да, идет, очень идет, — ответил пан Йозек. — Но меня беспокоит, хорошо ли укреплен камешек, он, кажется, качается и, чего доброго, может выпасть, разрешите, барышня, я взгляну.
Гана ногтем коснулась камешка и попробовала сдвинуть его.
— По-моему, он сидит крепко, — сказала она и, сняв колечко, подала своему нареченному. Пан Йозек, явно взволнованный, бегло осмотрел колечко, причем оно чуть не выпало из его потных, трясущихся рук, и опустил в карман жилета.
— Увы, барышня ошибаются, — сказал он. — Скверная кустарная работа, придется отдать его укрепить… Нынче ни на кого нельзя положиться. Это все война.
Он еще с минуту молол какую-то чушь, путаясь, глотая слюну и вытирая ладони о брюки, а затем поднялся.
— Я позволил себе прийти раньше обычного, чтобы принести вам свои извинения, сударыня, — обратился он к пани Магдалене. — Простите, я сегодня не могу остаться обедать, так как у меня неотложные дела, я должен уйти, простите, весьма сожалею, сударыня. Ваш покорный слуга, целую руку, барышня.
Он отвесил Гане и пани Магдалене быстрые поклоны и так стремительно направился к выходу, что по дороге опрокинул стул. Пока он поднимал его, пани Магдалена подбежала к дверям, встала к ним спиной и раскинула руки. Тихая и смирная, всю жизнь подавленная тяжелым и решительным авторитетом мужа, вечно пребывавшая в страхе перед богом и людьми, в эту минуту она почувствовала, как в ней проснулась ярость матери-воительницы. Позднее, успокоившись и вспоминая об этой мучительной сцене, пани Магдалена должна была признать, что вела себя очень глупо. Ведь никто в целом мире не мог заставить расчетливого пана Йозека выполнить обещание, данное им неделю назад в узком семейном кругу, без свидетелей.
За несколько минут до прихода Йозека пани Магдалена уже примирилась с мыслью, что все кончено, но сейчас, возмущенная его наглостью, она преградила ему путь и сказала, что не выпустит его.
— Вы ведете себя с нами нечестно, пан Йозек. Не воображайте, что я поверила, будто вы собираетесь укреплять камешек!
Выговорив это, она тут же пожалела о своих словах. «А что, если я не права, — промелькнуло у нее в голове, — что, если у него добрые намерения и я ни за что ни про что его оскорбляю?» Но дерзкая усмешка, появившаяся на худощавом лице взятого в оборот молодчика, только подлила масла в огонь, и пани Магдалена стала кричать, — до сих пор этого никогда с ней не случалось, — что ее Гана не заслужила, чтобы с ней так поступали, что она порядочная девушка из уважаемой семьи и она, мать, не допустит, чтобы Йозек сделал ее посмешищем, а то, что произошло в канцелярии, не может послужить поводом для разрыва его с Ганой.