Императорские фиалки
Шрифт:
Гафнер утверждал, что в мире существуют только маковые булочки, а Борн считал, что, кроме булочек, существуют еще деньги. Об этом-то и спорили. Гафнер, конечно, не мог отрицать, что на свете есть деньги; но, по его мнению, стоимость денег определяется стоимостью булочек, сами по себе деньги стоимости не имеют; они — лишь талон на получение булочек, и в этом суть дела. При современной сложной дифференциации общества нет людей, которые могли бы собственноручно изготовлять все им необходимое — строить себе жилища, ткать и шить одежду, печь булочки. В наше время каждый делает что-нибудь одно: этот строит, тот ткет, один шьет, другой печет булочки, и большую часть необходимых ему вещей каждый покупает за деньги. Принципиально против этого нельзя возражать. Могут быть возражения лишь против способа, каким человек эти деньги получил, как их добывает. Если он, скажем, напек булочек, продал их и на полученные деньги купил, например, ботинки, то все в порядке, в данном случае деньги были связующим звеном между двумя стоимостями — стоимостью, созданной этим человеком, и стоимостью, созданной кем-то другим. Но в наше время человек может получить деньги и другим способом, не работая, не утруждая себя, например, спекулируя, и тут уже не все в порядке. Спекулянт, сам ничего не создавая, получает деньги, то есть талоны на предметы, обладающие стоимостью, он пользуется ими, потребляет их, не создавая никакого эквивалента. Как это происходит? Да просто эквивалент создал кто-то другой, безымянный, некий анонимный работник, труд которого не был полностью оплачен.
В этом духе спокойно, разумно и деловито говорил Гафнер, но у остальных его выводы вызывали недовольство, даже возмущение. Одна Бетуша, хотя и плохо понимала аргументы Гафнера, слушала напряженно и восторженно, с широко раскрытыми глазами. Ей казалось, что Гафнер разговорился с такой необычной для него живостью, главным образом чтобы понравиться ей, чтобы блеснуть перед нею своим умом, а взгляды, которыми он во время спора украдкой несколько раз обменялся с нею, укрепили эту чудесную, столь непривычную для нее иллюзию. Мысль, что такой серьезный, такой разумный, такой замкнутый человек, как Гафнер, ни с того ни с сего вздумает пленять девушку своим красноречием, была смешна и неправдоподобна. И все-таки Бетуша была глубоко убеждена в ее справедливости и с невыразимой радостью упивалась ею.
— У вас сегодня очень хорошее настроение, — сказала она ему, когда спор был прерван музыкальным выступлением Марии Шенфельд.
— Да, сударыня, сегодня у меня очень хорошее настроение, — ответил он, ласково улыбаясь ей. — Очень хорошее.
Бетуше показалось, что он нежно приласкал ее взглядом, и она зарделась.
Но вернемся к спору между Гафнером и Борном.
— Мы теоретизируем, — по-разному варьируя свои доводы, возражал Борн, — и потому будем считать, что слова пана Гафнера не могут относиться к кому-либо из присутствующих дам или господ, которые извлекли доход, вложив свой капитал в разумные, допускаемые законом спекуляции. Я сам всегда категорически возражал против отчаянной, не основанной на реальных ценностях биржевой игры, и недавние события, к сожалению, подтвердили правильность моих взглядов. Но огульное осуждение любых доходов, полученных путем спекуляции, — выпад против основ нашей промышленной цивилизации. Так же как человек состоит из двух частей — материального тела и нематериального духа, так и живой организм мирового и национального хозяйства складывается из двух факторов: из материальных ценностей и нематериального фактора, духовного, идеального, воплощенного в предпринимателе, в человеке, наделенном способностью предвидеть и решимостью идти на риск, то есть спекулировать. Что произойдет, если мы запретим спекуляцию? Экономическое развитие остановится, перестанут строить дома, так как постройка каждого дома — спекуляция; прекратится движение поездов, так как отправка любого поезда — тоже спекуляция; перестанут дымиться заводские трубы, торговцы закроют свои магазины, шахты обвалятся, каменоломни зарастут травой, города разрушатся, и человечество погрузится во мрак.
Таков был предмет спора, который свел на нет светскую стратегию Ганы и привлек внимание ее самых дорогих гостей, в том числе «милого дитяти» Марии Шенфельд, ее сестры Лауры, жениха Лауры доктора Гелебранта и тайного советника доктора Страки, отца отсутствовавшей Паулины Смоликовой, красавца со стройной фигурой и головой, увенчанной короной серебряных волос; элегантность доктора Страки и титул «превосходительство», соответствовавший его чину, придавали салону Ганы льстивший ей блеск. Когда Гана, наверное уже в пятый раз за этот вечер, подошла к многоречивому кружку («Сегодня у нас в самом деле концерт болтологии», — подумала она), соображая, как бы прекратить это безобразие, и некоторое время, натянуто улыбаясь, делала вид, что слушает с интересом, ее недовольный взгляд упал на эффектную голову Страки, возвышавшуюся среди собравшихся в кружок мужчин, и она решила увести его. — Я всю неделю мечтала поговорить с вами, ваше превосходительство, об этом ужасном писателе, которого вы мне рекомендовали.
— О каком ужасном писателе? О Золя? — спросил он.
— Да, о Золя; по вашему совету я прочла «Карьеру Ругонов»; и, право, не знаю, не знаю, что и думать об этом авторе, ведь он страшно циничен, просто безнравствен! Пожалуйста, ваше превосходительство, разъясните мне свою точку зрения, скажите: что вам в этом романе так понравилось?
Поскольку доктор Страка сделал движение, как бы предлагая Гане левую руку, она приняла ее. Но он прижал ее пальцы и, по праву своих седин, нежно погладил их.
— Охотно, я весьма охотно объясню вам все, что вы только пожелаете, но сначала послушаем, чем закончится эта баталия, — сказал он, с интересом глядя на Борна и Гафнера. Попавшаяся таким образом в ловушку, Гана стояла рядом с советником, а в разговор между тем вмешался румяный молодой человек, доктор прав Гелебрант.
— Тут дело не только в спекулянтах, — сказал он, — но и в чиновниках, военных, адвокатах, судьях, учителях, дипломатах, врачах, — в общем, в людях, без которых мы не можем обойтись, хотя они не пекут булочек. Ценности, создаваемые этими людьми, нематериальны, но их отвлеченная стоимость измеряется деньгами, которые они получают за свой труд. А из того, что отвлеченную стоимость нельзя измерять опять-таки отвлеченной стоимостью, вытекает, что деньги обладают не отвлеченной стоимостью, как утверждает пан Гафнер, а реальной, как правильно говорит пан Борн. Деньги — не только талон на получение булочек, как полагает пан Гафнер, а товар, столь же высококачественный, как булочки, даже более высокого качества, так как булочки черствеют, портятся, а деньги никогда. Поэтому человек, который приобрел деньги путем спекуляции, имеет основание чувствовать себя оскорбленным, если кто-нибудь усомнится в законности его прибыли, ибо, приобретая деньги, представляющие собой определенную стоимость, он эту стоимость создал. Приобретать значит созидать. Это отлично знают французы, и потому они образовали от слова creer, то есть созидать, слово creance, то есть иск.
— Неужели? — воскликнула Гана, готовая на все, чтобы перевести разговор на другую тему. — Значит, creancier, кредитор — своего рода созидатель?
— Ни в коем случае, это было бы неправильным этимологическим толкованием, — откашливаясь и протирая пенсне, возразил старый, мрачный господин в строгом профессорском рединготе, директор Высшего женского училища. — Слово creance произведено не от creer — созидать, а от croire — верить. Поэтому первоначальное значение слова creance, в сущности, не иск, а вера, доверие. К этимологическим экспериментам надо относиться с большой осторожностью, уважаемые, если вы не хотите совершать позорные ошибки; этимология — наука серьезная, с нею не рекомендуется обращаться легкомысленно.
Хотя этимология — наука серьезная, Гана все же предпочитала ее сухим, несветским рассуждениям о булочках. Предостережение не остановило ее, и она задала следующий вопрос: каково же происхождение французского слова credit, тоже от croire? Профессор, надев протертое наконец пенсне, собрался было ответить. Казалось бы, попытка Ганы перевести разговор на другую тему увенчалась успехом, но тут в салон вошла горничная и доложила о приходе нового гостя — пана Недобыла.
Ничто не могло в эту минуту так испугать Бетушу, как имя человека, которого Гафнер бешено ненавидел; ей почудилось, будто чья-то холодная рука пригвоздила ее к спинке стула и так сильно сдавила грудь, что у нее перехватило дыхание. Она посмотрела на Гафнера, умоляя взглядом, чтобы он ради нее сдержался и был любезен с Недобылом, но Гафнер, сразу побледнев и замкнувшись, уставился на пол, а в уголках его сжатого рта появились глубокие, гневные складки. Бетуша поняла, что цело плохо.
Две недели назад, при посещении «Комотовки», Борн, легкомысленно пригласив Недобыла, не предполагал, что тот примет приглашение; он упомянул тогда о музыкальных средах скорее из тщеславия, чтобы столкнуть лицом к лицу грубость Недобыла и тонкость своих культурных интересов, чем из желания увидеть Мартина в своей гостиной. Поэтому, когда горничная произнесла имя Недобыла, Борн не только удивился, но испугался, как бы тот не опозорил его, — не попытался, например, шлепнуть юную Шенфельд, что было бы, как всякий признает, ужасно, или не появился бы в своем наряде возчика, что было бы не менее страшно.
Извинившись перед гостями, толпившимися вокруг его стола, Борн вместе с Ганой поспешил навстречу нежеланному гостю. И что же! Статный мужчина, энергичным жестом откинувший портьеру и вошедший в первую комнату, так же мало походил на грубого возчика из «Комотовки», как тот грубый возчик — на робкого деревенского юношу, которого много лет назад привел к Борну вышеградский пробст доктор Шарлих. Выбритый, вымытый, в темном, очевидно, новеньком, с иголочки, костюме, Недобыл был приличен, чист и вполне пристоен, а в его манере держаться было столько чувства собственного достоинства, его походка была столь уверенной, будто он всю свою жизнь посещал салоны и ступал по персидским коврам.