Императорские фиалки
Шрифт:
— Ах, какое несчастье! И откуда только берется столько горя?
А Гафнер медленно, во второй раз за этот день, обернулся к Недобылу, который побагровел, впервые услышав о самоубийстве Пецольда, и добавил:
— Так это было, пан Недобыл?
Все взгляды обратились к Недобылу. А он выпрямился, казалось, даже вырос — тяжелый, пылающий от злобы и ненависти, жгучей боли и обиды на несправедливость:
— Да разве я виноват в этом? Откуда мне было знать, что этот человек повесится?
— Господа, господа, ради бога, только без скандала! — чуть не плача, умоляла Гана. — Только без скандала! Конечно, никто в этом не виноват! Господа, успокойтесь!
— Так это вы — пан Новотный? — спросила Мария, с интересом и удивлением глядя на Недобыла.
— Да, я! Я тот самый преступник! — воскликнул он, показывая всем ладони своих больших, мозолистых рук. — Я — преступник, вот этими руками создавший предприятие, где кормится шестьдесят человек, шестьдесят отцов семейств. Вы — социалист, пан Гафнер, заступаетесь за бедных людей; скажите, сколько бедняков вы прокормите своей болтовней? Покажите-ка свои ручки, нет, нет, покажите, пусть все видят, кто работает руками, а кто только языком. Где вы были, что делали, когда я изо дня в день, в холод и жару, под дождем и снегом возил товары из Рокицан в Прагу и из Праги в Рокицаны? А где вы были, что делали, пока я долгие годы создавал свое предприятие, работал от зари до зари, с утра до ночи вертелся как белка в колесе? И вы, вы осмеливаетесь упрекать меня за то, что я выселил из своего дома одно из этих шестидесяти семейств и одного из своих возчиков, уголовника, не принял обратно на работу? За что его посадили в тюрьму? За то, что он с другими рабочими бунтовал против нас, против принципалов, против работодателей, против меня, против Борна, против Смолика, против всех, кто что-нибудь предпринимал, вместо того чтобы пропивать и проматывать свои деньги с девками.
— Пан Недобыл! — хватаясь за голову, перебила его взволнованная, пришедшая в отчаяние Гана.
— Сейчас, сейчас я покину ваш салон, сударыня, — сказал Недобыл. — Скажите, уважаемый, что делали парижские социалисты, парижские Пецольды два года назад, придя к власти? Ставили к стенке и вешали на фонарях парижских Борнов, парижских Недобылов и Смоликов!
— Боже мой! — простонала Бетуша.
Она сразу поняла, что из встречи Гафнера с Недобылом ничего хорошего не получится; но, право же, даже она не предполагала, что Недобыл посрамит Гафнера и заставит его умолкнуть, одержит над ним верх и сам выступит в роли обвинителя. Вызвать в обществе ссору неприлично; но, вызвав ее, потерпеть в ней поражение — позорно и непростительно!
— Да, они это делали, — безжалостно продолжал Недобыл, — и даже пан Гафнер при всем его красноречии не может отрицать этого. А я, я должен был нянчиться с семьей Пецольда, бесплатно предоставлять им квартиру, содержать их? Принять Пецольда на работу, хотя у меня никакой работы для него не было? А может, надо было ради него уволить порядочного человека? Жизнь жестока, но я тут ни при чем, уважаемый пан Гафнер… — Он обернулся к Гане: — Простите, сударыня, не я это затеял, но я привык защищаться, когда на меня нападают. Мое почтение!
Гана не зря расстроилась, не зря в отчаянии хваталась за голову. Настроение у всех было так сильно испорчено этим позорным инцидентом, что можно было опасаться полного крушения блестящего салона Ганы, этого первого робкого ростка пражской светской жизни; счастье еще, что тайный советник Страка нашел подходящие слова и сумел несколько успокоить взволнованных гостей.
— Можно думать об этом как угодно и что угодно, — говорил он, — но то, что мы слышали здесь, — весьма интересно и поучительно, правда, не очень музыкально, но волнующе, ново; как верно подметила моя жена, порой казалось, что ты в театре. Право же, как на хорошей театральной постановке! После рассказа о трагедии Пецольда у восприимчивого и чувствительного человека возникает масса мыслей, вопросов и сомнений; я наверняка буду раздумывать над этим, уяснять себе эти вопросы и сомнения несколько дней, а может, и до будущей среды. Оба — пан Гафнер и пан Недобыл — говорили правду, но я считаю, что они не поняли всей правды и потому не могли сговориться. Пан Гафнер сваливает всю вину на пана Недобыла, пан Недобыл — на Пецольда; но оба забыли, что в человеческой жизни играет важную, даже решающую роль один нематериальный фактор — судьба, пресловутый фатум древних, античных трагедий, и борьба против судьбы напрасна. В рабочем митинге на Жижкове участвовали, как вам известно, тысячи людей. Почему же полиция схватила и арестовала лишь одного из них — Пецольда? Фатум. Почему Пецольда освободили из тюрьмы именно в феврале, когда деятельность экспедиторских фирм, как известно, замирает, и у пана Недобыла, разумеется, не могло быть желания принять Пецольда на работу? Фатум. Почему перед домом пана Недобыла как раз мостили тротуар? Фатум. Если бы пан Гафнер и пан Недобыл стали на эту, бесспорно правильную, точку зрения, они наверняка протянули бы друг другу руку. Но они не могут этого сделать, потому что пан Недобыл уже ушел. Фатум.
Так рассуждал элегантнейший и тактичнейший его превосходительство тайный советник Страка, и его продуманные, веские доводы значительно смягчили неприятный осадок у расходившихся по домам гостей. Если столь выдающийся, уважаемый и светский человек, как его превосходительство Страка, не возмущен грубой сценой, невольными свидетелями которой они оказались, нет оснований для возмущения и у них, это было бы даже невеликодушно. Только Мария все еще дулась на Недобыла, возможно, потому, что, получив философское воспитание, не признавала ненаучного понятия судьбы.
— Говорите, что хотите, но этот Недобыл — чудовище, да, да, да, твердила она по-немецки пану Страке, возвращаясь вместе с Лаурой в его экипаже в свой любимый, родной дом на Оструговой улице. Копыта лоснящихся холеных гнедых цокали по влажной мостовой, а теплый воздух, освеженный недавним дождиком, был напоен сладостным весенним благоуханием. Чтобы вдоволь насладиться прекрасной погодой, они ехали медленно, кружным путем через новый цепной мост имени Франца-Иосифа I. Склонявшееся к горизонту солнце позолотило реку, и розоватая дымка смягчала резкие краски свежей зелени на высоком левом берегу Влтавы.
— Пан Недобыл — не чудовище, а просто слепое орудие судьбы, милое дитя, просто слепое орудие судьбы, — возразила Марии тайная Советница пани Стракова, неизменно соглашавшаяся с мнениями мужа.
— Пусть так, — ответила Мария. — Но я знаю дочек Пецольда, Руженку и Валентину, и представляю себе, как они плакали, когда их отец повесился из-за Недобыла. Ах, как ужасно этот Недобыл кричал на Гафнера! Я боялась, что он его вот-вот поколотит.
— И поделом, — изрекла своими красивыми, высокомерными устами Лаура. — Гафнер — неотесанный, дурно воспитанный человек. Удивляюсь, почему Борны приглашают его.
— Больше не пригласят, — откликнулся его превосходительство Страка. — Держу пари, что сегодня мы видели пана Гафнера у Борнов в последний раз.
Того же мнения, что тайный советник доктор Страка, были все гости Ганы, ставшие в этот день свидетелями позорного инцидента, вызванного Гафнером; горничная, которая открывала у Борнов двери гостям и докладывала о них, получила от Ганы строгое приказание: если Гафнер появится, не пускать и просто говорить, что пани Борнова не принимает. Борну тоже крепко влетело за то, что он своим бесконечным, скучным разговором с Гафнером нарушил гармонию приема; Борн признал свою вину, сильно рассердился на Гафнера и пожатием руки торжественно скрепил обещание без ведома и разрешения Ганы никого в салон не вводить. Таким образом, Гафнер подвергся всеобщему и безоговорочному осуждению; но сам он, по-видимому, никакой вины за собой не чувствовал и, по обыкновению, присоединился к Бетуше, когда она возвращалась домой. Держался он так непринужденно и спокойно, голос его звучал так уверенно, будто ничего не произошло.
— Ах, пан Гафнер, что вы натворили? — воскликнула Бетуша, очень смущенная тем, что у нее не хватает духа запретить ему сопровождать ее. — Если вам надо свести с Недобылом какие-то счеты, зачем вы делаете это в салоне моей сестры?
— А где же это делать, как не в салоне? — улыбаясь, спросил он. — Что толку, если я выскажу ему свое мнение с глазу на глаз? Ни в коем случае! Мне важно было, чтобы как можно больше людей узнало о его преступлении.
«Твердит свое, — думала Бетуша, — по-прежнему твердит свое, не понимает меня, а я не понимаю его».