Императорские фиалки
Шрифт:
— Вот удивится папенька, когда я ему расскажу об этом!
— Это странно, но бесспорно верно, — категорически продолжал Борн. — Я пришел к этому выводу, когда пять лет назад сидел в тюрьме, и никто меня не разубедит. Для венского правительства, разумеется, очень важно максимально ослабить чешский народ, поэтому оно с радостью приветствует движение, стремящееся разделить нас на две враждующие группы: лагерь рабочих и лагерь людей имущих. Рабочее движение, безусловно, давно угасло бы вследствие отсутствия реальной, практически осуществимой программы, если бы не деньги, на которые Вена подкупает его вожаков, чтобы они натравливали рабочих на чешских предпринимателей — фабрикантов, торговцев, строителей.
— Не забудь об экспедиторах, — поддержал его Недобыл. — Я это наблюдаю и на своем предприятии.
— Да, да, рабочих науськивают и на экспедиторов, словом, служащих — на принципалов, а Вена исподтишка посмеивается. Возможно ли это, спросите вы, разве наши рабочие — не чехи? Разве для них не так же важно, как для нас, чтобы наш народ занял подобающее ему место среди других культурных европейских народов? Отвечаю: нет, это для них не важно, потому что у них не пробудилось национальное самосознание. Ах, друзья мои, томясь в тюрьме, я оказался в одной камере с неким рабочим по фамилии, кажется, Пецольд. Он был арестован за участие в запрещенном рабочем митинге в Жижкове; наблюдая его, я составил себе ясное представление о духовном уровне этих людей. Это ужасающий уровень, поверьте, ужасающий! Сколько я убеждал этого парня, сколько разъяснял, как важно единство и какая мрачная перспектива открывается перед нами, если чех пойдет против чеха, рабочий против предпринимателя! Он ничего не понял, таращил на меня глаза и молчал.
— Пецольд? Эту фамилию я хорошо знаю, — живо откликнулась Мария, — Я знала неких Пецольдов, их отец тоже сидел в тюрьме.
И Недобылу эта фамилия была хорошо знакома, и он знал семью Пецольдов, у которых отец сидел в тюрьме; ему было неприятно слышать эту фамилию, самый звук ее растравлял его еще не зажившую рану.
«Какого черта я вообще пришел сюда? — подумал он и нахмурился. Он сам не понимал почему, но вдруг все здесь стало ему противно — ковры, и лошадиные головы, и Борн, и его красивая супруга, и даже Мария Шенфельд. — Какое мне до нее дело, ведь она совсем ребенок, ей еще далеко до того, чтобы стать женщиной!»
— Не понимал, потому что у него были серьезные заботы, его мысли, вероятно, были заняты другим, — ответил Гафнер. — Я расскажу, что произошло с Пецольдом, и этот случай покажет вам, что венскому правительству вовсе не надо поддерживать социалистическое движение — предприниматели сами делают все возможное, чтобы восстановить рабочих против себя.
Он мрачно, брезгливо и презрительно посмотрел на Недобыла, а потом устремил взгляд поверх голов собравшихся гостей куда-то в пространство, на противоположную стену.
Бетуша перехватила этот мрачный взгляд. «Ну вот, теперь-то все и начнется, — в страхе, граничившем с гневом, подумала она. — Сейчас произойдет самое ужасное».
Присмиревшая Гана уже отказалась от попыток спасти испорченный вечер.
— Вам крепкого чаю или слабого, пан Недобыл? — спросила она, отходя к самовару. — Со сливками или с ромом?
— С ромом, пожалуйста, и покрепче, — ответил Недобыл. «Что я ему сделал? — несколько растерянно думал он. — Неужели я — единственный предприниматель, восстанавливающий рабочих против себя?»
— Я знал этого несчастного человека, — начал Гафнер, — лучше, чем его мог узнать пан Борн, со мной он не молчал, не таращил на меня глаза, а рассказывал о своих заботах. Заботы у него были, можно сказать, самые обычные, какие в эти тяжелые времена угнетают тысячи людей, что нисколько не облегчает их ужасной тяжести, — заботы о судьбе семьи, которая состояла из жены, старушки-матери и четырех детей. Так вот, Пецольда мучил вполне обоснованный страх, что, если принципал, или, как теперь говорят, шеф, уволит его, семья потеряет не только заработок, но и кров, потому что Пецольды жили в доме, принадлежавшем их хозяину, в каком-то имении или усадьбе за Новыми воротами.
«Верно, верно, за Новыми воротами, в «Комотовке», — думал Недобыл с каким-то злобным удивлением. — Значит, речь идет действительно о моем Пецольде, о моих Пецольдах. Зачем он говорит о них в моем присутствии? Видно, знает, как мне это больно!» Первый приход Валентины в «Комотовку» вспомнился ему с невыносимой четкостью. Он снова ясно видел, как она, незабываемая, незаменимая, весело, почти пританцовывая, шла в халупку старухи Пецольдовой, вся в лиловом, с лиловым бантом на поясе, с длинным белым пером, спускавшимся с лиловой шляпы, видел смеющийся взгляд, который она бросила ему через плечо, входя в дверь, и так же четко видел, как через некоторое время она вновь появилась во дворе, изменившаяся до неузнаваемости — в бумазейной юбке старухиной снохи, в сером переднике и в старых разбитых ботинках Пецольда.
— Не пяльте глаза, Недобылочка, — сказала она, забавляясь его удивлением. — Если уж я сюда попала, то хочу все осмотреть. Не лазить же мне в кринолине по вашим горушкам, я ведь не серна.
Откуда-то снизу, из груди к горлу Недобыла подкатил комок. «Не вырвать мне ее из памяти, — думал он, — не вырвать, не забыть».
— В таком положении был Пецольд, когда я с ним познакомился, — рассказывал Гафнер. — Но тут случайно выяснилось, что один из заключенных в нашем коридоре, офицер в отставке, прекрасно знаком с его шефом. Этому офицеру было очень жаль Пецольда, и он обещал похлопотать за него и его семью. Офицер был убежден, что шеф Пецольда выполнит его просьбу, если не по доброте сердечной, то просто из благодарности за то, что он много лет назад спас ему жизнь.
— Кто кому спас жизнь, офицер шефу или шеф офицеру? — спросила Гана. «Слава богу, Говорят уже не о социализме, а о чем-то другом, про какую-то печальную историю».
— Офицер шефу, — ответил Гафнер.
— А кто этот шеф? Известный человек? — заинтересовалась, внимательно разглядывая Гафнера в лорнет, аристократически хрупкая и стройная дама, супруга тайного советника Страки, опекавшая здесь Лауру Шенфельд и ее сестренку.
Всем известный. Однако поскольку это история позорная я не скажу вам его имени, буду называть хотя бы Новотным. Так вот, много лет назад, когда этот Новотный, будущий шеф Пецольда, отбывал воинскую повинность в Вене, за какой-то проступок его присудили к ужасному наказанию — прогнать десять раз сквозь строй, а это, как правило, кончается смертью. Наш товарищ по заключению, бывший тогда офицером действительной службы, случайно получил аудиенцию у императора и воспользовался ею, чтобы попросить о помиловании Новотного. Император его просьбу удовлетворил, но, по-видимому, за нарушение правила об обращении по инстанции, уволил офицера в отставку.
«Позорный случай! — изумленно думал Недобыл. — Что я совершил позорного, я, первый чешский экспедитор? И почему он рассказывает обо мне под вымышленным именем?»
«Хоть бы вспыхнул пожар, — мечтала Бетушка, — хоть бы началось землетрясение, и Гафнер не смог бы продолжать!»
«Что общего между этой скучной историей и нашим спором?» — думал Борн. Великие идеи братского содружества всех слоев народа, легенды о лозе Сватоплука, о драконе, который погиб, потому что его голова поссорилась с собственным хвостом, теснились в его изобретательном, утонченном уме, и ему не терпелось их высказать.