Императрица и ветер
Шрифт:
– Почему ты мне не сказала?
Они смотрели друг другу в глаза, и в притихшей больнице клубился рой несказанных слов.
– Но это было бы манипуляцией, к тому же, не оригинальной, - улыбнулась Маша.
– Нет, ты могла бы просто сказать, - на его чёрных волосах таяли серебристые снежинки.
В первую ночь в этой больнице Маша от боли металась по узкой казённой кровати и звала его. Засыпала, и ей снилось, как она берёт телефонную трубку. Просыпалась и понимала, что не брала.
– Зачем?
– она положила руку
– Я должен знать. Я же люблю тебя.
– Никого ты не любишь, - с обидой сказала Маша. В серовато-зелёных стенах с агитационными плакатами против абортов было столько чужой боли, что своя забылась, отошла на второй план перед болью того, кто плакал тогда внутри неё. В первую ночь.
Луксор опустил голову ей на колени, как тогда, когда билась в окна маленького домика вьюга. Когда сказал: "Поцелуй меня ещё раз, и будем спать".
– Прости меня.
– Ты же знаешь, я всё тебе давно простила.
Порождение той ночи живёт теперь внутри неё, и плачет от боли и страха.
"Не плачь, я люблю тебя", - говорила ему Маша в первую ночь в этой больнице.
– Кто тебе сказал, что я здесь?
– Рауль. Я два дня ждал тебя возле Центра по вечерам, но тебя не было. Потом спросил у первого, кто вышел из проходной. Можно, я буду приходить к тебе?
– Не нужно, - улыбнулась Маша.
– Мне тяжело идти по лестнице.
"Это не угроза выкидыша", - сказал врач с еврейской фамилией.
– "Это и есть выкидыш, который чудом удалось предотвратить".
Санитарка, которая прибиралась в кабинете, странно посмотрела на них тогда.
– Это просто угроза выкидыша, - сказала Маша и не улыбнулась - надоело улыбаться.
Луксор уткнулся в полу её чёрного в красные сердечки халата. Халаты Маша не носила никогда, и во второй день Сабрина принесла ей этот, она несказанно удивилась, но спрашивать с чего вдруг она совершила такой выбор, не стала. После первой ночи в этой больнице, ей была безразлична расцветка халата.
– Прости меня.
– Я уже сказала...
– Почему ты мне не сказала раньше?
Маша подняла взгляд к потолку, вспоминая казённые, как её койка, заготовленные наперёд фразы. В серо-зелёных стенах гуляло много таких фраз, каждый день кто-нибудь произносил их - больные, злые, лежащие на границе между жизнью и смертью.
– Потому что это мой ребёнок, не твой.
Конец смазался, и вышло и вполовину не так красиво, как у соседки по палате. Маша сморщилась от фальши, послала себя к демонам. Она не выдержала - провела рукой по его волосам, ещё влажным от растаявших снежинок.
Луксор поднял на неё лицо, и возле уголка глаза Маша увидела влажное пятнышко.
– Ты серьёзно так считаешь?
– спросил он тихо.
– Нет, - она обрадовалась возможности оправдать свою фальшь.
– Нет, ну нет же. Но что я должна сказать тебе? Разорвись на
Луксор поднялся и сел на диван рядом с Машей, взял её за руки.
– А она меня обманула. Ты была права, когда говорила про справку.
Боль внутри притихла. Маша обняла Луксора, положила голову ему не плечо.
– Они все думают, что он ещё очень маленький, - доверительно сказала она.
– Говорят, у него нет органов чувств. А я знаю, что есть. Он может плакать.
Глава 30. Серые крыши
Они стояли на крыше друг напротив друга. В трёх шагах друг от друга и в целой вечности. Распахнутое настежь чёрное пальто Виолы трепетало полами под зимним ветром. Мёрзли кончики пальцев, и кончики ресниц покрывались инеем.
Даже на десятом этаже серое небо не делалось ближе, оно волоклось тучами и швыряло снегом: уходите с моей крыши. Сегодня все крыши в городе мои, говорило им небо. Они не слушали.
– А что, махнём с тобой?
– приглашающее мотнула головой Виола. Пальто вильнуло полой, и под ним оказался чёрный выцветший свитер. А за крышей вилась серая лента дороги.
– Нам же с тобой обеим горько. Махнём?
Она пнула лежащую тут же, в пушистом, только что нанесённом снегу, бутылку тёмного стекла. Натекшая лужица плавила снег, Маша молчала.
– А я вот счастлива, знаешь, - Виола взмахнула руками, словно от переполняющего её счастья собиралась улететь.
– У меня всё есть, и я самый счастливый человек в мире. Мне хочется говорить об этом всем-всем, писать пальцем на запотевшем стекле, коньками по льду...
– Ты говоришь чушь, - Маша отвела взгляд от дороги, от чёрных ворон на проводах. От маленьких-маленьких снующих взад-вперёд машин.
– Да, - неожиданно легко согласилась Виола.
– Я говорю чушь. Я несу тут чушь уже четыре месяца кряду.
Страх ненавидеть и показать свою ненависть - о, какой же сильный страх. Маша так и стояла, расставив ноги чуть шире, чем нужно, как будто налетевший ветер мог сдуть её с крыши, а кончики пальцев всё равно мёрзли в карманах, и ресницы покрывались инеем, и маленькая прядка, выбившаяся из-под шерстяной повязки на голове, маленькая рыжая прядка тоже покрылась инеем - от её дыхания.
– Я победила тебя!
– закричала Виола, дёрнулась к ней, сжала тонкие синеватые пальцы в кулаки. Тоже замерзала: ненависть не греет.
– Я выиграла, поняла, ты... А у тебя ничего нет и не было. У тебя ничего не получится, шлюха, тварь, сволочь!
Маша улыбнулась её злости, бессильной и громкой. Такой злости, что впору убивать и самой кричать от боли.
– Нет, - сказала Маша.
Какая она - как струйка крови с изрезанных запястий - глупая и слепая ненависть. Прыгнуть с крыши и в полёте раскаяться в том, что прыгнула. Закричать: страшно, отчаянно. Просто сказать - нет. Нет, ты проиграла, соперница.