Империум. Антология к 400-летию Дома Романовых
Шрифт:
– А не посвящать никого, – сказал Петр Фокич. – До исторического момента. И ЧК не допустит, и свои завистники-наполеончики напакостить могут. А Николай Константинович сумеет сохранить свой принятый обществом образ. Никому и в голову не придет, как не приходило нам.
– Ну да, побуду шутом, сколько надо для дела, – усмехнулся великий князь.
– Сложно будет, – покачал головой полковник Корнилов. – Наша туркестанская военная организация сейчас на стадии становления, и идея восстановления монархии достаточно популярна, а такой способ ее реализации на поверхности.
– Итак, господа, – встал во весь двухметровый рост великий князь. – Попрошу согласовывать со мной все ваши стратегические и тактические идеи
– Так точно, ваше императорское высочество! – вскочил и генерал.
Встал по стойке «смирно» и полковник. В этом мощном старике внезапно обнаружилась поистине императорская харизма.
– Только не надо думать, что в ЧК идиоты, – заметил Ясенецкий-Войно. – Если я додумался до такого варианта, то и они могут предположить подобную возможность. И принять профилактические меры. Возможно, стоит продумать варианты перехода на нелегальное положение.
– Никогда не прятался! – возмутился Николай Константинович. – И на закате лет своих не собираюсь! – и тут же хитро усмехнулся. – Хотя военного маневра не исключаю.
Среди ночи Николай Константинович проснулся в холодном поту, сердце тревожно билось и, казалось, вот-вот выскочит из груди. Он пытался выбросить из сознания приснившийся кошмар и никак не мог.
– Что за ночь сегодня? – силился вспомнить великий князь. – Кажется, с 13 на 14 января… Чертова дюжина… Чур меня!
Великий князь только что присутствовал на собственных похоронах. Вроде бы ничего страшного – никогда он смерти не боялся, но то в яви, когда лежал бы себе тихо и умиротворенно в гробу, завершив все счеты с жизнью (кстати, совсем он себе в гробу этом не понравился – череп с какой-то плоской лысиной, нос, всегда крупный, теперь, казалось, всё лицо собой загораживал. И главное – тип в гробу выглядел чужим, неказистым и беззащитным). А в этом странном состоянии то ли между сном и явью, то ли между жизнью и смертью всё было неправильно – не ощущал упокойник упокоения. Взирал на себя со стороны и содрогался от отвращения, смешанного с ужасом. Это был не страх смерти – бессмысленно бояться того, что произошло, нет, это был ужас перед необъяснимым, перед тем, чего быть не могло, но было. Неподалеку скорбно лили слезы и княгиня Надежда, и Дарьюшки, сыновей только судьба-лихоманка по полям сражений раскидала. Сдержанно гудели скорбные многотысячные толпы сартов, благодарных ему за заботу. Солдаты с винтовками бдительно следили за толпой, но она вела себя благочинно, как и положено на похоронах. Всё это происходило рядом с парадным его дворцом, где жил он мало, в военном Иосифо-Георгиевском соборе, который-то и собором назвать можно было с большой натяжкой – так, небольшая, но изящная церквушка. Интересно, что мусульмане не побрезговали сюда прийти, дабы попрощаться с ним. Бог един, церкви разные. А Бог есть любовь. По крайней мере, благодарность и сострадание.
Но всё это он отмечал сознанием, коего у него не должно быть, а чувства, тоже неизвестно откуда у трупа взявшиеся, корежил вселенский холод. Кстати, откуда ему было знать, что во вселенной так холодно?
Сей холод заставлял его содрогаться в постели уже наяву, хотя в оной яви он уже был неуверен.
– Что с тобой, Николенька? – почуяла неладное Дарья Евсеевна.
– Хо-хо-лод-но, – непослушными заледеневшими губами просипел Николай Константинович.
– Ой, и правда, ты как ледышка! – вскочила она. – Я сейчас воды согрею, грелками тебя обложу.
Услышав шум на кухне, поднялся и Петр Фокич, бывший здесь своим человеком.
– Что случилось, Дарья Евсеевна? – обеспокоился он.
– Ох, заледенел весь – грелки сделать хочу, – пожаловалась она.
Петр Фокич, не спрашивая разрешения, вбежал в княжескую спальню.
Пульс
Тут и Валентин Феликсович подоспел. Два врача развили бурную деятельность вокруг пациента, делали какие-то инъекции, крутили и вертели беднягу, и грелки, принесенные Дарьей Евсеевной, в дело пошли.
Через четверть часа князя отпустило – кожа потеплела, пульс наполнился, речь восстановилась.
– Что ж вы нас, ваше императорское высочество, так пугаете? – подчеркнуто легким тоном спросил Ясенецкий-Войно.
– Смерть я свою видел, – уже вполне внятно объяснил Николай Константинович. – Хоронили меня.
– Да, зрелище, я полагаю, не для слабонервных, – признал врач. – Но не зря говорится: двум смертям не бывать, а одной не миновать. Вы пережили свою смерть, теперь будете жить! Господь ясно дал вам понять, что заинтересован в вас.
– Я был близок? – тихо спросил великий князь.
– Не буду вас обманывать, в полушаге, – честно ответил доктор.
Неисповедимы пути господни и вольно им было, чтобы нечто подобное привиделось и Лавру Георгиевичу Корнилову в ночь на тринадцатое апреля (и тут тринадцатое!) 1918 года перед штурмом Екатеринодара. Вроде и не спал, не до сна было, а может, и не совладал с переутомленным организмом. А привиделось ему, что он один в штабном домике на берегу Кубани, куда точнехонько влетает снаряд со шрапнелью, словно кто цель указал. И провал в видении, полное бесчувствие и безвременье. Вдруг послышался звук вгрызающейся в землю лопаты. Лавр Георгиевич понимает, что такого быть не может. Однако же… Глухой удар и сухой скрежет лопаты по дереву… И вид со стороны: небольшая толпа красных вскрывает могилу, извлекает гроб, выдирает гвозди – восторженный вопль:
– Корнилов! Сатана!.. Ай да молодец, Сорокин! Отличный подарок к учреждению Кубанской советской республики! Он! Полный генерал и рожа его – чингизхановская!
Гроб без крышки сунули в повозку и накрыли брезентом.
Время опять исчезло.
Когда сняли брезент, то ли Лавр Георгиевич, то ли некая субстанция, которая давала зрение и слух душе его, узрела знакомую Соборную площадь Екатеринодара и двор гостиницы Губкина. Из гостиницы с радостными криками выскочила толпа командующих Северо-Кавказской красной армии – Сорокин, Золотарёв, Чистов, Чуприн – было их много и все в дупель пьяные после обмывания создания Кубанской республики и удачной обороны Екатеринодара. Они разогнали толпу таких же пьяных матерящихся красноармейцев и нависли над гробом. Потом призвали дрожащего от страха фотографа, который сделал фотографии трупа со следами шрапнельных ран. Затем приказали ординарцам на штыках извлечь тело из гроба и повесить на дерево, что и было исполнено. Командующие выхватили шашки и принялись полосовать ими голое тело. Веревка не выдержала, и тело свалилось на землю, командиры плюнули и предоставили развлечение солдатам. Те тоже отвели душеньку и плотно нашпиговали ее грехом смертным. Когда тело превратилось в фарш, его швырнули на повозку и повезли на бойни через весь город. По дороге любой желающий мог вскочить на повозку и поглумиться над телом генерала. Толпа жаждала развлечений и получила их.
На городских бойнях тело Верховного главнокомандующего Русской армии скинули с повозки на ворох соломы и горючего мусора и подожгли в присутствии высших представителей большевистской власти и всех делегатов съезда, подъехавших к месту аутодафе на автомобилях. Солома быстро прогорала – подбрасывали, подкидывали тело штыками, чтобы со всех сторон занялось. Одного дня не хватило, чтобы превратить останки в пепел, развлечение продолжалось и на следующий день. Уголья растаптывали ногами и продолжали жечь. Затем развеяли пепел по ветру…