Империя Ч
Шрифт:
Элис!.. Элис… осторожно, ты ударишь себе ногу тяжелой тачкой… Лешенька, не подставляй руку под колесо, лучше отойди… Разве людей убережешь от боли и крови. Я даже сына своего не смогу уберечь. Вы все равно пристрелите его. Вы пристрелите нас всех, как бешеных собак… Какие грациозные у меня дочери, правда, солдаты?!.. Вы бы с наслажденьем изнасиловали их, это правда. Не по зубам вам. Вы обломаете зубы. Вы утонете в собственной слюне. А девочки вам не дадутся. Лучше умрут. Они умрут, но никогда не будут вашими, солдаты. Вот что сделала с нами, с русскими людьми, огромная Зимняя Война. Она переродила нас. Она превратила нас в чудовищ. Вы не люди, солдаты. Вы чудища с песьими головами, с драконьими мордами, с крокодильими хвостами. А вроде бравые парни с виду, и хохочете, и скалитесь, и прикуриваете чинарик, и материтесь, и греете руки над костром. А на самом деле вы уже давно чудища, Левиафаны. Звери человечнее
Когда я ехал на Восток… давно… у меня в поезде была девушка. Редкой красоты девушка. Редкой нежности. Ее мой кузен Георгий, принц Греческий, подобрал на Иркутском вокзале, она там торговала пирожками… он привел ее ко мне в купе, я очаровался ею… какая нежность… она вся таяла от горячности и нежности жизни… Элис, прости мне!.. Да ты давно простила. Ты сказала: если бы она появилась вдруг у нас, я бы бросилась ей на шею, я бы обняла ее, расцеловала ее… она бы жила у нас во Дворце, ела бы с серебра, я бы сама расчесывала ей волосы… она бы говорила сказки нашим детям и пекла им… пирожки… Элис, Ангел мой!.. Ее украли у меня из-подноса в Иокогамском порту… я купил ей красивую соломенную шляпу, с широкими полями, я воображал, как пойдет к ней эта шляпа… видел ее под соломенной широкой тенью, розовощекую, темноглазую, хохочущую, с ниткой жемчуга на загорелой шее… Она исчезла там!.. на набережной, в виду белопенного восточного зеленого моря… Я принес шляпу в отель, бросил ее на кровать и плакал, плакал, плакал, плакал… а потом мы с Георгом пошли в китайский ресторанишко около моря, заказали жареных китайских червей и много, много, много рисовой водки… и пили, пили, пили, пили… и я напился пьяным, пьяным, пьяным… таким пьяным я потом не бывал уж никогда… и меня рвало, как рвало ее в морскую волну, а ведь я дурак был, мальчишка, я не понял, что она тогда затяжелела от меня… Бросьте так на меня глядеть, солдаты. Я ничего не сказал. Я курю молча. И, прищурясь, спокойно смотрю на вас. Вы грубы, да. Война превратила вас в свиней, в скотов. Вас, русских великих солдат. Кому вы служите теперь?!
Они добрались в заброшенный дацан в горах, рядом с морем, на поезде, и Лесико вспомнила свое путешествие через всю Россию в Царском вагоне. Все вспомнила — и даже то, как звенела в стакане витая серебряная ложечка, как Ника бормотал ей ласковые слова, прежде чем заснуть в ее объятьях. Его, ее сын был рядом с ней. Шел, держа ее за руку. Она была вне себя от радости. Глядела на старика с почтеньем: сохранил! Вырастил! С внезапным, страшным сомненьем: а не отнимет ли опять? Слезши с поезда, они пешком пошли в горы, по дороге, ведомой лишь одному Юкинаге. Дорога петляла среди выжженных скал. Камни пели под ветром. Пейзаж обнимал их суровый, горестный. Казалось, что, кроме холода и камней, тут никто не живет: ни птиц, ни зверей, ни людей не видно было. Они брели, запахиваясь в шубы — на Юкинаге мотался драненький охотничий тулуп, мальчик был одет в дорогую бобровую шубку — Лесико уже успела приодеть его, купила в самом дорогом магазине Шан-Хая все необходимое для китайской зимы. Ершистый снег забился в каменные щели, набился, словно вата. Ветер пел и выл в поднебесье, между горных кряжей. Рваные серые облака расчерчивали небо, бежали в разные стороны, отчаянно сшибались. Синь просверкивала сквозь серые клочья обломками лазурита. Ветер усиливался, ужесточался мороз. Воздух звенел и плакал. Путники шли и шли все дальше в горы, защищаясь рукой от ветра, лица их краснели, щеки горели, глаза слезились.
— Далеко еще, Юкинага?.. — крикнула Лесико, стараясь перекричать ветер.
На минуту ей показалось, что вот — прошло много, очень много лет, и она так стоит в России, на краю крутого обрыва, а внизу — огромный овраг, ров, и снег летит и ветер воет, а она стоит босая, и пятки ее, ступни ощущают прошлогоднюю сухую траву, ее жесткие торчащие бастылы, и знает, что еще миг — и прогремит четкий сухой выстрел, и она ощутит яркую страшную боль под левой лопаткой, там, где сердце, — хорош солдат Зимней Войны, не промахнулся, пощадил ее, сразу в сердце попал. Посильней та боль укола Юкинаги будет. А стреляют в нее свои. Русские солдаты. В меня! Да вы с ума сошли, солдатики!.. Я же своя!.. Я же ваша!.. Я же… ваша… мама…
— Мама, вы не замерзли?.. — Тоненький голосок мальчика сотряс воздух вокруг нее. — Вы вся дрожите!..
Она очнулась. Плотней запахнулась в шубку. Послушно передвигая ноги, побрела вверх, опять вверх, за стариком, в гору. Вскоре из-за сухого кряжа, сходного с костистой драконьей спиной, за каменными зубцами показалась витая крыша старого дацана, и путники перевели дух. Когда они подошли, отряхивая снег с одежд, к воротам дацана, навстречу им, словно бы давно ждал их, вышел бритый молодой монах, лама, в ярко-оранжевой куртке, надетой поверх вишневого шелкового монашьего балахона, без шапки, долыса выбритый, смуглый до черноты — кожа цвета дубового отвара отсвечивала на скулах синевой, лиловостью. От него приятно пахло сандалом, куреньями. Узкие глаза его были бесстрастны, не моргали.
— Ждали вас. Рады вам. Прошу войти. Великий Будда да пребудет с вами.
Он низко, в пол, поклонился, и Лесико поклонилась ему ответно — земным, русским, православным поклоном. Старик наклонил голову. Мальчик повторил жесты взрослых. Лама повел всех троих внутрь дацана, трогая по пути рукой загадочные вращающиеся цилиндры, сплошь испещренные паучками иероглифов. Цилиндры были надеты на маленькие деревянные столбики. Когда лама трогал их, цилиндры начинали вращаться и скрипеть, и скрипенье и хрипенье потихоньку переходило в мелодичное и печальное пенье. Так поют рюмки из чистого хрусталя, если их потрогать смоченным в воде пальцем. Лесико закрыла глаза. Тайком тоже потрогала один цилиндр. Он сдвинулся с места, закрутился, заскрипел, потом запел. Она стояла рядом с барабаном, как уснувшая стоя в стойле лошадь, и с открытыми глазами слушала пенье буддийских небес.
Господи, Будда смуглый, живой, медный, зеленый, узкоглазый, дай мне еще раз в жизни увидеть Россию. Дай увидеть его. И все. Больше я ни о чем не прошу. Ведь сын мой со мной. Господи, Будда, дай мне обнять его и умереть в России.
— Всемилостивый Будда даст тебе все, о чем ни попросишь, — мерно, будто ударяя в медный колокол, произнес бритый лама у нее над ухом. — Иди скорей. Вы прибыли как раз в Священный день мистерии праздника Цам. Вы увидите то, что во всем Китае никто и никогда не увидит, кроме Посвященных. Юкинага говорил мне о вас. На вас священные Письмена. Вы будете участвовать в мистерии и сохраните тайную силу, полученную здесь. Ом мани падме хум.
Она хотела повторить древние слова, но лама сам наложил ей на губы ладонь, велел молчать. Они сняли шубы и прошли внутрь дацана, отряхнув снег с сапог. Старик снял шапку и преобразился. Медное лицо его сияло. Глаза горели безумным, счастливым огнем, из щелочек брызгал свет, заливая полутьму дацана, близ стоящих людей. Лама с поклоном поднес старику белый парик, приклеил белые космы жиденькой бороденки. Дал в руки картонный щит. Нацепил на плечо колчан со стрелами. Всунул в руки лук.
— Ульген! Ульген! — дико, неистово закричал.
И тотчас же на крик ламы из потайных дверей дацана посыпались внутрь мрачного зала, где стояли путники и лама, где золотели, медвяно светились, тихо переливались нефритом, краснотою яшмы, зеленью старой нечищеной меди статуи многочисленных Будд, горели лампады малые и великие, свечи витые и круглые, струили усики пахучего дыма воткнутые в руки медных и нефритовых божеств сандаловые палочки, где сидела мраморная Белая Тара, милостиво улыбаясь, благочинно наклонив кудрявую головку, рассматривая узкими, длинными, как лепестки лотоса, глазами живых людей, непрерывной рекой текущих из открытых в холод и зиму и ветер дверей ей на поклоненье, — потекли из скрытых от постороннего глаза отверстий и входов забавно и страшно одетые люди: то со львиными либо крокодильими лапами вместо ног, то с торчащими впереди лица разноцветными зубами, то с драконьими костяными шипами на затылках, то с крыльями вместо рук — да, вбежала девушка, и вместо рук у нее хлопали во мраке дацана огромные крылья, и Лесико разглядела — они были укреплены ремнями и винтами, и деревянными рейками и сочлененьями, и стальными крючьями, и железными скобами, — и она испуганно вскрикнула: девушка-птица!.. — и протянула руку, чтобы пощупать невиданные крылья, огромную игрушку, — но бритый коричневый лама, ярко светясь в полумраке оранжевой курткой своей, подошел близко к ней и тихо сказал:
— Сними с себя богатые одежды свои. Ты тоже будешь сегодня птицей. Ты будешь Белой Тарой. И царевич Гаутама полюбит тебя. Но ты должна пройти путем Дао между черных скал, над пропастью. Если ты пройдешь — слава тебе.
Она скинула шубку, сбросила платье. Жара внутри дацана стояла невероятная — монахи натопили все печи, все камины, встроенные в стены. Старик снял свой тулуп и, скрестив ноги, сел на него. Николай тоже сел на корточки, обхватил свои колени руками крепко. Прозрачные глаза мальчика следили за всем происходящим молча, печально и жадно. Он видел, как раздевается его мать, второй раз в жизни. Сердце его замирало от восхищенья перед ее телом. Он и не знал, что его мама такая красивая. О как он будет всегда любить ее!