«Империя!», или Крутые подступы к Гарбадейлу
Шрифт:
— Никогда не предполагала, что ты придешь в фирму, — призналась Уин.
Закончив завтрак, она положила нож и вилку. Неуловимым образом она успела съесть все, что у нее было в тарелке, — кроме помидоров.
— Тем не менее я это сделал, — сказал он.
— Кто бы мог подумать, что ты поступишь на экономический? А когда ты приступил к учебе, мне казалось, ты вот-вот завалишь все курсы и переключишься на что-нибудь более близкое к искусству.
— К искусству?
— Ты ведь пописывал стишки, верно?
— Когда был еще совсем зелен. По-моему, в таком возрасте все через это проходят.
— Так
Ах ты змея подколодная!
Глядя в сторону, он притворно хмыкнул да еще сделал вид, будто вынужден сдерживать смех, чтобы показать, насколько абсурдно такое предположение. На самом-то деле она попала в точку. Именно по этой причине он ни за что в жизни не признался бы — тем более бабке Уин, — что это правда. Откашлявшись, он расправил плечи и сложил руки на груди.
— Нет, Уин. С ней я порвал несколько раньше, чем решил, как буду строить свою жизнь.
— Вот как? — В ее голосе почему-то не прозвучало вопроса. — Мне казалось, твое чувство было достаточно прочным. Буквально пару лет назад; а это наводит на мысль, что ты хранишь его и по сей день. Если ты готов нести в себе неразделенную любовь двенадцать лет, то почему бы и не на два года дольше?
Олбана привела в бешенство такая уловка: начав с общих рассуждений, Уин перевела разговор совсем в другую плоскость да еще затронула самые больные струны. Вопрос был лишь в том, много ли разнюхала эта старая крыса. Неужели Софи рассказала ей про ту эскападу в Сингапуре? Он открыл этой девушке сердце и признался, что все еще любит ее, что она была и остается для него единственной и так будет всегда — а она потом выболтала это Уин?
Неужели он все испортил тем, что напился? А как иначе: он слишком боялся быть отвергнутым, чтобы признаваться в любви на трезвую голову. Спиртное развязало ему язык, помогло преодолеть извечную британскую сдержанность, которую он умудрился приобрести в своей семье или в школе, а может, впитал с британской водой, с молоком матери и еще бог весть с чем. Алкоголь не имел никакого отношения к чувствам, а лишь давал возможность выразить их словами; сами чувства он носил с собой всегда — и в пьяном угаре, и в трезвом уме, и во сне, и наяву. Просто он не мог себе в этом признаться. Он же не сумасшедший. Хотя, вполне возможно, где-то он переусердствовал и выставил себя убогим желторотым слюнтяем.
Он сумел очень быстро, меньше чем за сутки, элементарным способом отодвинуть тот эпизод на задворки памяти: одурманил себя, не без помощи Филдинга, взрывоопасной смесью из алкоголя и сомнительных наркотиков. Средство оказалось едва ли не слишком действенным: оно затушевало и затуманило тот случай, сделало его трудноразличимым. Произошедшее было настолько созвучно той буре умопомрачения, которая закружила их с Филдингом, что вскоре слилось с горячечной круговертью: реальное, но не до конца, с неверными проблесками подлинных воспоминаний.
Неужели Софи проговорилась бабке? Неужели она проявила такую черствость, неужели так сильно хотела унизить его? А может, он так мало для нее значил, что она даже не подумала,
— Уин, — начал он с улыбкой, стараясь не сорваться, — Софи всегда будет для меня кое-что значить. Ведь она — моя первая любовь. Детская любовь, если угодно, но в свое время это было сильным чувством.
— Знаю, видела, — ядовито бросила Уин.
Он понял: речь идет о том последнем дне в Лидкомбе, когда Уин с Джеймсом застукали его и Софи в траве. В нем опять вскипело прежнее чувство стыда — и злобы на себя за неспособность от него избавиться. Он сознательно задержал дыхание и мысленно приказал сердцу биться спокойнее. Боже, думал он, это все уже быльем поросло: старая история, ворошить которую, по общему мнению, не стоит.
— Как бы то ни было, — сказал он, выпятил нижнюю губу и откинулся назад, неопределенно разведя руками, прежде чем сложить их на груди, — с тех пор много воды утекло.
— У нас, очевидно, эту тему затрагивать не принято: люди либо ухмыляются, либо хохочут. Но все было сделано ради твоего же блага. — Она слегка откинула голову, будто подначивая его либо ухмыльнуться, либо захохотать. — Я знала это тогда и знаю это сейчас. Ты, должно быть, возненавидел меня, Олбан, это понятно. — И продолжила с холодной улыбкой. — Подозреваю, где-то в глубине души ты все еще ненавидишь меня, Олбан.
«В глубине души? Да прямо кожей. И до мозга костей».
— Что ты, Уин, в самом деле… — начал он.
— Это естественно. Я не дура, Олбан.
«К сожалению».
— Думайте что хотите, но я сделала это для вашей же пользы. Сожалею, если вначале это выглядело бесчеловечным. Джеймс, конечно, перегнул палку. С другой стороны, удалось предотвратить самое худшее.
«Ни фига. Да что ты в этом смыслишь?»
— Чего уж там, это старая история, — сказал он вслух.
Она подняла бровь:
— Можно подумать, история ничего не значит.
— Генри Форд 54 считал историю ахинеей.
54
Генри Форд считал историю ахинеей. — Генри Форд (1863–1947) — американский изобретатель и промышленник, основатель концерна «Форд мотор компани». Имеется в виду его реплика из интервью газете «Чикаго трибьюн» в мае 1916 г.: «История, в общем-то, ахинея. Это традиция. Традиция нам не нужна. Мы хотим жить настоящим, и единственная история, которая хоть чего-то стоит, — это история, которую мы сотворили сегодня».
— Да, но между тем эта реплика также вошла в историю. — Уин слегка повела плечами. — Возможно, он сам не до конца понимал ее смысл. А если так, значит, он идиот. — Олбан изобразил должное удивление. Уин улыбнулась. — Ах, Олбан, я знавала массу богатых и преуспевающих идиотов. Наверное, и тебе такие встречались. Обычно глупость их проявляется, среди прочего, в том, что они сами не понимают, сколь многим обязаны простому везенью.
«Из чего я должен заключить, что ты не глупа».
— История кое-что значит, — согласился он, — но с Софи у меня все кончено.