Империя
Шрифт:
— Я в буквальном смысле слова, — заговорил Генри Джеймс, — нарушил пост, но когда слухи о позднем… завтраке a la fourchette, что гораздо опрятнее, чем есть au canif [152] , достигли моих ушей, я поспешил домой, прервав свои утренние визиты и забросав весь город своими визитными карточками. — Джеймс церемонно поздоровался с Лиззи и Мартой, а Адамс достал из кармана визитную карточку и протянул ее Джеймсу.
— От кого это? — Джеймс поднес карточку к глазам.
152
С ножа (фр.).
— Доставлено лично владельцем, пока вы отсутствовали.
— Джордж Дьюи, — прочитал Джеймс с нескрываемым изумлением. — Адмирал флота. Чаша моя до краев наполнилась водою морскою. С какой стати, — обратился он ко всем, — национальный герой, которого я не имею удовольствия, а также и чести, знать, снисходит, так сказать, с небесных высот — верхней палубы своего флагманского корабля, который, как мне представляется, должен стоять на Потомаке с развевающимися стягами, прикованный к причалу золотыми цепями, на грешную землю, чтобы нанести визит человеку, в героических кругах неизвестному, а в военно-морских значащему не больше, чем легкая рябь на воде?
Джеймс постаревший казался Хэю гораздо более добродушным и не столь пугающим, каким он был в свои зрелые годы. Прежде всего, он стал мягче внешне, сбрив бороду; сочетание лысой головы и розового яйцевидного лица вызывало в памяти образ Шалтая-Болтая.
— Вы не менее знамениты, чем он, — сказал Хэй. — В этом все дело. Пресса, которая дает нам оценку, прославляет и вас, и его. Теперь он приходит, чтобы отдать вам должное, таким образом отдавая должное и себе самому.
— Это удивительный болван, — сказал Адамс. — Поживите у меня подольше, и я приглашу его в гости.
— Нет. Нет. Нет. Меня ждут американские дамы, они хотят, чтобы я рассказал им о Бальзаке. Я понятия не имел, сколько денег можно заработать лекциями.
Джеймс не был в Вашингтоне с 1882 года и несколько лет — в Соединенных Штатах. «Жалкий изнеженный сноб!» — говорил Король Теодор всякий раз, когда упоминалось его имя. Но Теодор и сам был порядочный сноб, хотя и не изнеженный, и понимал, что ведущий романист англоязычного мира приехал бросить последний взгляд на свою родную страну и поэтому его следует пригласить на дипломатический прием. С каждым уходящим годом Теодор вел себя все более по-королевски, а его приемы и обеды определенно напоминали стиль Короля-Солнца. Поэтому протокол требовал, чтобы великий американский писатель был принят своим сюзереном. Джеймса обрадовало и злорадно развеселило это приглашение, он был о президенте столь же низкого мнения, как и президент — о нем; там, где Теодор метал громы и молнии, Джеймс мягко иронизировал, Король Теодор был в его глазах шумным джингоистом, не достойным поклонения.
— Мы воссоздали, — заметил Джеймс, когда Адамс пригласил их в столовую, где вспыхнули хрустальные люстры и наготове стоял добродушный Уильям, — прием в Сурренден-Деринг. Миссис Камерон. Сладчайшая Марта, уже совсем взрослая. Мы…
С внезапным чувством вины Хэй подумал о Деле, о котором он почти не вспоминал. Джеймс, понимая, что среди них нет одного, унесенного смертью, быстро заговорил о Каролине.
— Как она? — спросил он. Адамс рассказал. Джеймса, как обычно, интересовали исключения из правил. Молодая американка, решившая издавать газету, это было нечто, не вполне доступное его пониманию, но Хэй был убежден, что когда визит Джеймса в этот, по его выражению, «город разговоров» подойдет к концу, Каролина будет описана в джеймсовских терминах.
Лиззи напрямик спросила Джеймса, что он думает о Вашингтоне. Мастер мило нахмурился, напуская на себя вид полнейшей сосредоточенности человека, складывающего в уме сложные цифры.
— Тема столь обширна. Язык столь… несовершенен, — начал он, отламывая кусочек кукурузного хлеба, испеченного Мэгги. — Попробую быть субъективным, иной подход невозможен; итак… жить здесь, для меня, не для Джона, великого государственного министра или, короче, государственного деятеля своей страны, столицы, или для Генри, историка, наблюдателя, создателя исторических энергетических теорий, может ли быть лучшее место, чтобы наблюдать за миром? И вы, миссис Камерон, тоже принадлежите этому миру, хотя, подозреваю, у вас двойная лояльность, с некоторым уклоном в пользу старой обветшалой Европы, но я вижу вас здесь, блистающей в центре событий, вместе с миссис Хэй и, пожалуй, Мартой тоже, но что касается меня, — какое счастье, что мое пристрастие к рубленому бифштексу еще не забыто в этом доме… — Джеймс наполнил тарелку, не пролив ни капли подливки на скатерть, как и не потеряв ни единого слога своих рассуждений, которые теперь по стилю практически не отличались от его романов и казались Хэю, но не самому автору, чересчур многословными на печатной странице, но удивительно приятными, когда их озвучивал прекрасный размеренный джеймсовский голос, куда менее английский по акценту, чем адамсовский, который говорил, как настоящий англичанин, некогда укоривший за акцент его и его отца, служившего посланником при Сент-Джеймсском дворе. — …то для меня жить здесь — значило бы лишиться рассудка и умереть. Политика не поддается описанию, если вы сами не являетесь политиком, а созвездие, не говоря уже о разношерстном сборище, знаменитостей превратит меня в бездыханный труп.
Каролину удивило, что между нею и Блэзом почти не было разногласий. Новый издатель знал свое дело, но не Вашингтон. Тримбл по-прежнему отвечал за выпуск. Каролина охотно уступила Блэзу задачу выжимания рекламных денег из общих родственников и всех прочих. Он дважды побывал у Бингхэмов и ничем не показал, что это ему не понравилось. Хотя Фредерика помогала ему обустраивать дворец, он не проявлял ни к ней, ни к кому-нибудь еще никакого интереса. Неким мистическим образом он стал креатурой Херста. Создавалось впечатление, что их сотрудничество привело к тому, что ему никто больше не был интересен, хотя он и не питал к Херсту личных симпатий. Очевидно, это был случай безотчетного поклонения. К счастью, это было полезно для газеты. По любым стандартам Блэз стал отличным издателем.
Пока Маргарита помогала Каролине одеваться к дипломатическому приему, она считала количество дней, остающихся до ее магического, хотя и не очень-то уж радостного двадцатисемилетия: пятьдесят два дня, и она воспарит на отлитых из золота орлиных крыльях. Что изменится? Кроме постоянных забот о том, что денег не хватает? Джон выплатил долги и, по ее просьбе, остался в Нью-Йорке. Джим редко когда пропускал воскресенье, и она не испытывала недовольства. Но Маргарита, которая не всегда — чтобы не сказать обычно — ошибалась, была права, говоря, что такая странная ситуация не может длиться вечно. Миссис Бельмонт сделала возможным, хотя пока еще не модным, развод с мужем, чтобы даму по-прежнему принимали в свете. Это был прогресс. Но развод предполагает некую альтернативу в виде повторного брака, но ее не интересовал никто, кроме Джима, а Джим оставался недостижим, даже если бы она вознамерилась его развести, к чему она не была расположена. Но непреложный факт заключался в том, что ей больше был ни к чему Джон Эпгар Сэнфорд, как и она ему. Радовала ее только Эмма.
Блэз заехал за ней на машине с красавцем шофером в форме, который помог усадить ее на заднее сиденье, где блистал Блэз в белом галстуке.
— Мы с тобой, как супружеская пара, — сказала Каролина.
— На время дипломатического приема. — Блэз теперь был гораздо дружелюбнее. Встреча на борту парохода была низшей точкой в их взаимоотношениях. Теперь они могли только улучшиться или оборваться полностью. Они улучшились.
— Сегодня двор будет на редкость блистателен. — Каролина уже входила в роль своей «Дамы из общества». — Мистера Адамса не будет, но вместо себя он посылает не только Генри Джеймса, но и Сент-Годенса и Джона Лафарджа [153] — литература, скульптура, живопись будут прославлять нашего владыку и украшать его двор.
153
Лафардж, Джон (1835–1910) — американский художник.
— Он так поглощен собой.
— Не больше, чем Херст.
— Херст оригинален. Он многого достиг.
— А разве Панамский канал — это пустой звук?
— Ничто не сравнится с репортажем…
— … и выдумыванием…
— … новостей. — То был их старый спор или, точнее, рассуждение, поскольку в общем они были единого мнения. Определять, что людям читать и о чем каждодневно думать, было не просто деятельностью, но проявлением власти, которой не располагал, по крайней мере регулярно, ни один правитель. Каролина часто представляла себе публику как массу бесформенной глины, из которой она, по крайней мере в Вашингтоне, лепила то, что хотела, на страницах «Трибюн». Не удивительно, что Херст с его восемью газетами и парой журналов решил, что он может — и должен — стать президентом. Не удивительно, что Теодор Рузвельт действительно боялся и ненавидел его.