Империя
Шрифт:
Восточная гостиная Белого дома стала проще, но изысканнее, и выглядела скорее по-королевски, чем по-республикански. Рузвельты увеличили число военных адъютантов, и их расшитые золотом петлицы дополняли золотые и серебряные ленты дипломатов. Странные тыквеобразные пуфики Маккинли и чахлые пальмы давно исчезли; горчичного цвета ковер остался лишь в воспоминаниях о тех временах, когда Восточная гостиная походила на фойе гостиницы в Кливленде. Пол теперь сиял паркетом, люстры были более изысканны, чем когда-либо в прошлом, а немногочисленная мебель блестела позолотой и мрамором. Всюду были красные шелковые канаты, ограждающие людские потоки, потому что в определенные часы публике разрешалось бродить по дворцу своего повелителя.
Президент и миссис Рузвельт стояли в центре комнаты и пожимали руки гостям, их очередь незаметно формировали сверкающие позолотой помощники. Теодор выглядел более, чем всегда, дородным, доброжелательным и довольным собой, а Эдит была, как всегда, спокойна и готова одернуть своего несдержанного супруга, самовлюбленность которого не знала границ и, что говорить, была крайне заразительна.
— Очень здраво. Очень здраво написали о Японии, миссис Сэнфорд. — Так он приветствовал Каролину. — События не за горами. — Затем лицо его приняло мрачное выражение, когда подошел Кассини, дуайен дипломатического корпуса, со своей Маргаритой. Каролина и Эдит Рузвельт обменялись любезностями. Президенту и русскому послу нечего было сказать друг другу, и, вопреки дипломатическому этикету, они действительно поздоровались молча. У Маргариты был усталый вид. У нее был неудачный роман, пронесся также слух, что Кассини скоро заменят. Так проходит слава мирская, подумала Каролина, когда Генри Джеймс, воплощение литературной славы, тепло пожал ей руку.
— Наконец-то. Наконец.
— Почти семь лет прошло после встречи в Сурренден-Деринг, — заметила Каролина, не вполне банально подивившись быстротечности времени.
— Вы никогда не приезжаете по нашу сторону Атлантики, и мне ничего не оставалось, как приехать по вашу. — Джеймс понизил голос, комически изображая ужас, точно президент мог его слышать. — По нашу! Нашу! Как я мог такое сказать? L`ese majest'e des Etas-Unis [154] .
— Этим летом я буду на той стороне, — сказала Каролина, идя с ним рядом по комнате, полной людей, которых она почти всех знала. Вашингтон и в самом деле все еще оставался деревней, и новый человек, вроде Генри Джеймса, мгновенно становился сенсацией. После дипломатического приема предстоял ужин для немногих избранных, среди которых были Джеймс и Каролина, но не Блэз.
154
Оскорбление величия Соединенных Штатов (фр).
Они остановились в углу гостиной, когда вошли Хэи.
— Наш Генри отказался прийти, — удовлетворенно заметил Джеймс. — Он был здесь раньше в этом месяце и заявил, что сыт Теодором по горло, признав при этом, что наш повелитель силен, энергичен и, воздадим ему должное, умен, и похож на солнце в центре небосвода, а все мы, как… как…
— Облака, — предложила Каролина.
Джеймс нахмурился.
— Однажды я был вынужден расстаться с отличной операторшей пишущей машины, потому что, когда я делал паузу в поисках нужного слова, она тут же предлагала не просто неудачное, но самое худшее слово.
— Простите. Но мне нравится сравнение нас с облаками.
— Почему, с удовольствием исключая вас, при дворе нет красивых женщин? — спросил Джеймс.
— Ну как же, есть миссис Камерон, пожалуй, и Марта.
— Увы, не Марта. Но миссис Камерон здесь чужая. Местные же дамы простоваты для такого приема в сравнении с Лондоном, если наш бедный старый Лондон можно сравнивать…
Каролина повторила местную притчу о том, что Вашингтон полон амбициозных энергичных мужчин и увядших женщин, на которых они женились в далекой юности. Джеймса это развеселило.
— То же самое несомненно относится и к дипломатам.
К ним подошел Жюль Жюссеран, блистательный французский посол, и все трое перешли на французский, на котором Джеймс говорил столь же мелодично, как на родном.
— Что вам сказал президент? — спросил Жюссеран. — Мы все с ужасом наблюдали за вами.
— Он выразил удовольствие — он употребил именно это слово, впрочем, наверное, как всегда, по поводу моего и его избрания в нечто, именуемое Национальным институтом Искусств и словесности, что, в свою очередь, непорочно породило Американскую Академию, деревенскую версию вашей августейшей Французской Академии, почти пятьсот членов которой обессмертили себя если не своими достижениями, то уж наверняка душами.
— Что вы наденете? — поинтересовался Жюссеран.
— О, это ужасно нас удручает. Поскольку и президент, и я склонны к полноте, я предложил тоги по римскому образцу, но наш предводитель Джон Хэй отдает предпочтение униформе — вроде той, что на адмирале Дьюи. — Джеймс отвесил низкий поклон, когда герой прошествовал рядом с ними. — Это мой новый друг. Мы обменялись визитными карточками. Наконец-то, — Джеймс взмахом руки объял всю гостиную, — я знаю всех.
— Вы светский лев, — сказала Каролина.
Ужин устроили в новой обеденной комнате, где накрыли несколько столов на десять персон каждый. Генри Джеймса посадили за стол президента, между ними — даму, супругу одного из членов кабинета. Сент-Годенс тоже оказался за монаршьим столом и по правую от него руку — Каролина. Эдит Рузвельт полагалась на нее, когда возникала необходимость поддерживать разговор по-французски, но не потому, что великий американский скульптор, уроженец Дублина, вопреки своей фамилии, предпочитал французский. Он жил в Нью-Гэмпшире, а не во Франции. О Лиззи Камерон, которая позировала ему для фигуры Победы памятника-конной статуи ее дяди генерала Шермана, он сказал: — У нее самый прекрасный профиль из всех женщин мира.
— Как приятно им обладать, услышав подтверждение из ваших уст, — заметила Каролина.
К сожалению для президента, стол на десятерых не очень-то годился для ритуального обеденного разговора: первое блюдо — партнер справа, второе блюдо — партнер слева и так далее. Стол был кафедрой Теодора, а гости — его прихожанами.
— Нам хотелось бы чаще видеть мистера Джеймса в его родной стране. — Президентское пенсне посверкивало. Когда Джеймс открыл рот, чтобы дать длинный, прекрасно инструментированный ответ, президент снова заговорил, и Джеймс медленно и комично закрыл рот, потому что поток слов, прерываемый время от времени лишь постукиванием зубов, буквально обрушился на стол. — Не могу сказать, что я очень уж одобряю членство Марка Твена в нашей Академии. — Он смотрел на Джеймса, но говорил, обращаясь ко всему столу. — Хоуэллс, да. Его книги почти всегда очень здравы. Но Твен похож на старую бабу, хнычущую по поводу империализма. Я обнаружил, что у таких людей тут всегда кроется некий физический изъян. Они от рождения слабы телом, а это влечет за собой слабость духа, недостаток смелости, боязнь войны…
— Конечно, мистер… — начал Джеймс.
Его заглушил пронзительный голос президента:
— Все знают, что Твен позорно бежал с Гражданской войны…
К изумлению Каролины, глубокий баритон Джеймса не капитулировал перед президентской тирадой. Результат получился малогармоничный, но восхитительный, виолончель и флейта, одновременно исполняющие разные мелодии.
— … Твен, или Клеменс, как я предпочитаю его называть…
— … явившейся испытанием характера и мужества Кузницей…