Индия: беспредельная мудрость
Шрифт:
Разумеется, эти три вида страданий можно временно облегчить или предотвратить лечением, заботой и другими доступными средствами, но все это будут лишь полумеры, и к окончательному избавлению от страданий они все же не приведут. Избавление от страданий предлагают также обряды и священные книги, но разве может человек, пьющий ритуальный напиток сому и совершающий жертвоприношения, достичь того бессмертия, которое обещают веды, – вопрошают комментаторы главной сутры санкхьи, явно подразумевая отрицательный ответ. К тому же они уверены, что если и удастся обрести какие-то блага таким путем, то произойдет это в основном за счет ближнего, что нельзя признать достойным. Следовательно, единственное настоящее и действенное средство освободиться от сансарных оков – это познать истинные принципы бытия, что и предлагали сделать учителя санкхьи. А на вопрос о том, каким образом это знание дает освобождение от тягот бытия, отвечает учение о пуруше и его обособленности от пракрити.
Разрабатывала санкхья и способы правильного познания, выделяя три его главных типа: восприятие, вывод и авторитет.
Санкхья служила теоретическим фундаментом йоги – другой ортодоксальной даршаны, хорошо известной на Западе, которая достигла особенно большой глубины в трактовке психологических категорий. Этимологически слово йога происходит от глагола со значением «связывать вместе», «соединять». Обычно под йогой понимают любую аскетическую технику и любой метод медитации; здесь же речь пойдет о классической йоге как об одной из даршан, изложенной Патанджали в его знаменитых «Йога-сутрах» (около II–III вв.). Как и в случае с санкхьей, Патанджали не создал новую систему, а суммировал предшествующее многовековое развитие ее: разнообразные йогические практики были известны задолго до него в эзотерических кругах индийских аскетов и мистиков. Теоретически разница между обеими даршанами незначительна: и та и другая признают, что источник человеческого страдания коренится в иллюзорной солидарности с миром, но согласно санкхье, освобождение от страдания достижимо через истинное знание, йога же полагает, что необходимы аскеза и техника медитации. По мнению некоторых религиоведов, «классическая
Йога уже более века известна на Западе, но, по мнению К.-Г. Юнга, «развитие западного сознания изначально делает невозможным адекватное осуществление целей йоги». Называя Запад «страной духовного бездорожья», он полагает, что практика йоги не может быть эффективной без знания связанных с ней многообразных идей и представлений. Он пишет: «Я без труда могу себе представить, что на Востоке, где возникли эти идеи и практики и где 4000-летняя традиция разработала и сформировала все необходимые духовные предпосылки, йога является наиболее подходящим методом слияния души и тела в единое целое, а, кроме того, созданная таким образом психическая предрасположенность способствует опыту трансценденции сознания. Индийская мысль естественно и без особых усилий оперирует такими понятиями, как прана, и ему подобными. Запад же, отягощенный, с одной стороны, своей дурной механической привычкой верить, с другой – своим интеллектуальным, научным и философским критицизмом, обречен попасть в ловушку собственной веры, некритически принимая понятия прана, атман, чакра, самадхи и т. п., в то время как для научного критицизма непреодолимой преградой будут уже такие понятия, как прана и пуруша».
Сам Патанджали определяет йогу как «пресечение деятельности сознания», то есть он считает необходимым познание всех состояний мирского, обычного непросветленного сознания. Виды таких состояний бесчисленны, но их можно свести к трем основным категориям. Первую из них составляют заблуждения и иллюзии, в число которых входят также сны, галлюцинации и другое ошибочное восприятие; вторую – все, что мыслит, воспринимает или ощущает обычный человек; и третью – парапсихологический опыт, который можно приобрести с помощью йогической тренировки. С точки зрения метафизики подлинными признаются лишь состояния сознания третьей категории, поскольку они могут подготовить освобождение, поэтому цель йоги – нивелировать первые две категории опыта и заменить их экстрасенсорными и сверхрациональными переживаниями.
Для этого адепту йоги предлагается восьмеричный путь, причем его звенья могут рассматриваться и как стадии ментального аскетического пути, и как элементы, формирующие группу техник, ключ к которым дает учитель – гуру. Это, во-первых, самоконтроль – яма, то есть следование нравственным принципам ненасилия, правдивости, целомудрия, нестяжательства, воздержания от воровства; во-вторых, соблюдение предписаний – нияма, то есть чистоты, удовлетворенности, аскетизма, изучения вед, преданности божеству; в-третьих, телесные позы и положения – асаны, считающиеся необходимыми для медитации; в-четвертых, дыхательные упражнения – пранаяма, когда вдохи и выдохи осуществляются в необычных ритмах, необходимых и полезных не только в физиологическом, но и в духовном отношениях; в-пятых, отвлечение органов чувств – пратьяхара, когда органы чувств учатся не воспринимать внешние раздражители; в-шестых, концентрация – дхарана, то есть сосредоточение ума на каком-нибудь одном объекте; в-седьмых, йогическая медитация – дхьяна; в-восьмых, самадхи – глубокая медитация. На последней ступени йогин может достичь освобождения, когда пуруша становится свободным, автономным и созерцающим самого себя.
Таков идеал индийской мысли – внутренняя, духовная свобода. Как пишет М. Элиаде, заманчиво видеть в этом идеале «утверждение о необходимости выйти из полного жестокостей, бессмысленного существования мира, в котором человек ввергнут в непрерывную череду страданий и тревог. Ибо, освобождаясь сам, человек формирует духовное измерение свободы и „вводит" его в космос и жизнь – то есть в слепые, трагическим образом обусловленные сферы существования».
Путешествие в собственные глубины
Мы часто стремимся поехать в дальние страны, побродить по неведомым дорогам, увидеть что-нибудь необычное, и едва ли нам приходит в голову, что прелюбопытнейший, зачастую совершенно незнакомый нам объект и уже потому в первую очередь достойный нашего интереса – это мы сами, а следовательно, нет маршрута более увлекательного, чем кружить по запутанным лабиринтам собственного сознания, заглядывать в глубокие недра подсознания и дальние закоулки памяти.
«Пребывать в своих собственных пределах», выражаясь словами одного индийского мудреца, помогает медитация, которая имеет много стадий и говорить о которой очень трудно: это невыразимые в словах состояния. Непрерывная медитация – это завершение пути духовного совершенствования, о котором шла речь в предыдущей главе, ведущего к мистическим высотам, когда практика, правила и ритуал остаются позади. Наставники нередко сравнивают медитацию со свободным парением в чистом прохладном воздухе. И если бы мы попросили кого-нибудь из парящих в этом запредельном пространстве поведать нам о своих чувствах, он смог бы выразить свои переживания словами лишь очень приблизительно. Вот как это сделал один из мастеров дзэн Сасаки: «Однажды я стер из головы все понятия, отбросил все желания, слова, которыми мыслил, и остался в покое. Я чувствовал легкое головокружение, как будто меня втаскивают куда-то… Вдруг – бац! – я вошел. Я потерял границы моего физического тела. Конечно, у меня была кожа, но я чувствовал, что стою в центре космоса. Я говорил, но мои слова потеряли свое значение. Я видел людей, которые приходили ко мне, но все они были одним и тем же человеком. Все были мною! Я никогда не знал этого мира. Я думал, что меня создали, но теперь приходится изменить свое мнение: я никогда не был создан; я был космос; никакого индивидуального господина Сасаки больше не было».
Сходное состояние пережил однажды Даниил Андреев в июле 1931 г.; он описал его в «Розе мира»: «Тихо дыша, откинувшись навзничь на охапку сена, я слышал, как Нерусса струится не позади, в нескольких шагах за мною, но как бы сквозь мою собственную душу. Это было первым необычайным. Торжественно и бесшумно в поток, струившийся сквозь меня, влилось все, что было на земле, и все, что могло быть на небе. В блаженстве, едва переносимом для человеческого сердца, я чувствовал так, будто стройные сферы, медлительно вращаясь, плыли во всемирном хороводе, но сквозь меня; и все, что я мог помыслить или вообразить, охватывалось ликующим единством… Все было во мне той ночью, и я был во всем».
Судя по этим примерам, можно сказать, что медитация – способ поэтического видения мира через непосредственный контакт с истинной сущностью вещей, взаимодействие с миром, которое происходит не через умозрение, а непосредственно, в слиянии с миром. «В медитации – великое блаженство», – говорил Дж. Кришнамурти, один из самых ярких современных индийских мыслителей.
Илл. 54. Практика медитации – самая суть индийского проникновения в жизнь
В Индии техника медитации была доведена до виртуозного совершенства. Вообще медитация – едва ли не самая характерная черта индийской духовности; она составляет самую ее сердцевину. Считается, что именно из Индии она распространилась по всему свету. Там она считается одним из наиболее верных средств для обретения высшего знания, что, как уже было сказано, провозглашается высшей целью всех религиозно-философских школ и направлений.
Здесь, пожалуй, во избежание недопонимания, будет уместным остановиться поподробнее на вопросе о том, какой же смысл мы обычно вкладываем в понятие «знание». В свое время английский философ и математик Бертран Рассел писал, что «знание является гораздо менее точным понятием, чем обычно думают, и более глубоко укоренено в невербальное поведение животных, чем было склонно считать большинство философов. Логически элементарные предположения, к которым приводит наш анализ, психологически являются завершением долгого ряда усовершенствований, который начался с привычных ожиданий у животных – таких, как ожидание, что предмет с определенным запахом будет пригоден в пищу. Таким образом, вопрос о том, „знаем" ли мы требования научного умозаключения, не так ясен, как это кажется. Ответ должен быть таким: в одном смысле – да, в другом смысле – нет; но в последнем случае мы вообще ничего не знаем, и „знание" в этом смысле – обманчивая мечта. Затруднения философов в значительной степени обусловлены тем, что они не желают пробуждаться от этого счастливого сна». Добавим: в счастливом сне пребывают не только философы.
Объясняя причины неточности понятия «знания», Б. Рассел указывает две из них: «Во-первых, значение слов всегда более или менее неточно вне логики и чистой математики; во-вторых, все то, что мы считаем знанием, в большей или меньшей степени неопределенно, и нет метода определения того, какая степень неопределенности необходима, чтобы мнение не было достойно называться „знанием", так же как и не существует способа выяснить, какая степень утраты волос делает человека лысым». И далее: «Несомненно, есть существенное различие между знанием, полученным путем восприятия, и знанием, полученным путем рассуждения; но это не говорит о различии в отношении того, что известно».
Слова Б. Рассела заставляют задуматься о природе знания, если мы хотим пробудиться «от этого счастливого сна», тем более, что мы не так уж редко сталкиваемся с ситуацией, когда какое-нибудь знание, еще вчера казавшееся нам достоверным и истинным, сегодня вызывает серьезные сомнения. Достаточно заглянуть в историю любой науки или в собственную прожитую жизнь, чтобы удивиться большому количеству примеров, убеждающих в этом. Так что совсем неслучайно лингвист и философ XX в. Н. Хомский писал: «В современную эпоху, прежде всего под продолжающимся влиянием идей Декарта, вопрос о знании снова становится центральным предметом исследования». В самом деле, одна из важнейших оппозиций европейской культуры нашего времени – «знание – человек».
А что же в Индии? Как мы выяснили, для индийских мудрецов истинное знание – одно из средств для освобождения от сансарной круговерти, и потому никакое знание не имеет ценности, если оно не ведет к освобождению и не помогает в конечном итоге разорвать обременяющие путы бесконечной цепи рождений и смертей. Таким образом, для индийского мышления та свобода, о которой шла речь в предыдущей главе, неотделима от знания, и человек, преодолевший ограничения профанного мира и обусловленного бытия, достигает иного уровня существования, а вместе с этим высшего знания и абсолютной свободы.
Во всех даршанах выделялись источники достоверного познания – праманы. Таковыми считались, например, чувственное восприятие, логический вывод, сравнение, свидетельство священных текстов, условное предположение и заключение об отсутствии объекта на основании его невоспринимаемости и т. п. Но, по мнению индийских мудрецов, все эти разнообразные и достоверные источники имеют весьма ограниченную сферу применения: они действуют лишь в области эмпирической, феноменальной практики, в обыденном, природном мире, «и не применимы к атману», высшей реальности.
А этот видимый нами мир – не что иное, как волшебные переливы майи, иллюзии, завеса которой скрывает истинную, неизменную сущность. Излюбленные примеры, иллюстрирующие сказанное: веревка, которая кажется змеей в руках факира, или раковина, кажущаяся куском серебра, – подобно этому, многообразные свойства мира лишь временно накладываются на его истинную основу – брахман. Это наложение, мираж, иллюзия, божественная игра, эта майя и есть творящая сила, оборотная сторона брахмана; она-то и подвержена изменениям, высший же брахман всегда остается самотождественным и единым. Майя и порождает неведение: это не просто невежество или ложное знание, а единственно доступный нам, обычным людям, способ восприятия и в то же время способ существования нашего привычного, явленного мира, создающий то, что мы воспринимаем как природные, индивидуальные особенности каждой души.
Но в Индии верят, что внутри каждой из них, как светлая сердцевина, лежит чистое сознание, атман, лишенный качеств и изначально тождественный брахману. Цель жизни индуиста – реализовать это тождество, отринув завесу майи, а это возможно лишь в мистическом акте растворения в брахмане; только брахман, как подчеркивают мудрецы, и есть истинное знание, противоположное неведению.
Обрести же его совсем не просто. Здесь не помогут ни моральные или религиозные заслуги, ни следование ритуальным предписаниям или почитание личного персонифицированого бога. Бессильны здесь и интеллектуальные усилия человека: ведь таким путем он может только увеличить сумму знаний с помощью надежных и достоверных источников познания. Научить постижению атмана, а тем самым и брахмана, тоже нельзя: слова здесь бессильны и мертвы, ими нельзя уловить природу этой ускользающей и невыразимой высшей реальности. Итак, любое содержание знания случайно, замещаемо и лишь временно может накладываться на не соизмеримую ни с чем внутреннюю сущность мира.
Это не простое положение со знанием отчасти проясняет метафора безвидного света, который незримо пронизывает все бесконечное пространство и который можно увидеть лишь в том случае, когда сброшены все оковы или пелены. В религиозных учениях Индии вообще ярко присутствует мистика света, и главная ее идея состоит в представлении о его творящей силе: «Свет, который сияет над этим небом, над всем, над каждым в непревзойденных, высших мирах, поистине, он и есть тот свет, который находится в этом человеке», – говорится в «Чхандогья-упанишаде».
Ценность такого высшего знания неоспорима, и определяется она прежде всего тем, что оно обязательно ведет к изменению способа человеческого существования, которое понимается как не имеющее пределов духовное совершенствование, что утверждается, например, в «Брихадараньяка-упанишаде»: «Веди меня от небытия к бытию. Веди меня от тьмы к свету. Веди меня от смерти к бессмертию».
Как бы ни называлось это знание: видья – внерациональное, мистическое знание, ведовство, джняна – метафизическое знание, праджня – запредельная мудрость, – оно должно быть знанием высшей реальности, и только этим обусловливается его непреходящая истинная ценность; только такое знание становится желанным. Вачаспатимишра, один из комментаторов «Санкхьякарики» Ишваракришны, начал свой комментарий так: «В этом мире люди слушают только того, кто излагает вещи, знание которых необходимо и желательно. К тем же, кто излагает никому не желанные, никому не нужные учения, люди относятся как к шутам или пастухам, которые хороши в своих занятиях, но невежественны в науках и искусствах».
Итак, в Индии любое истинное знание должно носить сотериологический характер, даже логика. В качестве метафизического знания оно не понимается как обладание какой-либо информацией или как знание о чем-нибудь; нет, оно прежде всего сверхсодержательно и потому полностью невыразимо в словах. Это знание единого, абсолютного, того, что способно изменить сознание, и, как таковое, оно противопоставляется виджняне – знанию о многом, обыденном, разном. Оно же оказывается мерилом для установления ценности всех других вещей и их места в иерархии. Как подметил А. М. Пятигорский, для современного образованного европейца знание всегда есть нечто внешнее по отношению к нему; то, что нужно искать, обнаруживать, достигать и т. д., то есть получать каким-то образом извне, либо снизу, как чернокнижники, либо сверху, от Бога, как дар. Человек поэтому воспринимает себя как оболочку для этого знания, как вместилище, которое может и не выдержать его бремени, сойти с ума и т. п. В индийской же традиции, как, впрочем, и в других восточных, знание получают изнутри; оно хранится в самом человеке.
Кстати, такое понимание знания поясняет, почему деградация человека в духовных восточных традициях мыслится, скажем, не через злоупотребление свободной волей, что было бы нам понятно и привычно, и не по другим сходным причинам, а прежде всего и главным образом через его неведение, то есть через забвение им своей единосущности божественному началу. Оно же, в свою очередь, изначально обусловлено самим космогоническим процессом, отчуждением от абсолюта. Отсюда, кстати, и становится понятным, почему главная задача человека – не спасение, тем более с чьей-либо помощью, а избавление от сансарных уз для восстановления упомянутой единосущности, для освобождения плененного светлого начала, и возможно оно только за счет своих собственных усилий. А решается эта задача наилучшим образом путем достижения или обретения настоящего сокровенного знания. Люди предрасположены к нему неодинаково из-за своих природных различий, но в любом случае достичь это знание можно, переплавив сознание в особой мистерии знания, и медитация – один из детально разработанных путей для этого.
По сути дела, знание становится формой медитации, а медитация – способом получить настоящее знание-переживание. Обобщенно говоря, медитация – служебное средство на пути к конечному просветлению или освобождению из круга рождений и смертей, как бы оно ни называлось. Определяют медитацию и как «благоговейное размышление о высочайших силах универсума»; рассматривают ее и в качестве тренинга, целью которого является интуитивное постижение реальности; есть и другие варианты ее определения.
Избегая специальных терминов, медитацию можно трактовать как выход в измененное состояние сознания или, скорее, как один из способов выхода в бессознательное. Подобных способов преднамеренного вхождения в область бессознательного немало: к ним относятся ритмические упражнения с дыханием, аскеза, отшельничество, ритуально оформленная интимная близость, сновидения, мистический опыт эзотерических школ и, наконец, использование психоделических препаратов, которые с незапамятных времен применялись во многих религиозных системах.
Иногда выход в бессознательное могут вызвать и обычные соматические изменения, например принудительная релаксация, длительные морские путешествия и другие причины. Но интересно отметить другое: каким бы способом не осуществлялся этот выход в измененное состояние сознания, описания проявления бессознательного у разных авторов сходны, как сходна и символика для выражения семантики этого бессознательного. Видимо, в разных религиях и разных традициях они инвариантны, свидетельствуя о единых по своей природе феноменах.
Сам по себе термин «медитация» вносит некоторую аберрацию в понимание этого явления. В европейских языках он происходит от латинского корня, обозначающего главным образом созерцание. Строго говоря, термин «медитация» охватывает три различных понятия, и на Востоке их четко различают: внимательность, сосредоточенность и мудрость. Как отмечал Э. Конзе, внимательность обычно связывают с начальными этапами медитации; сосредоточенность мысли характеризует внутренний покой, а мудрость – это интуиция, суть которой состоит в понимании реальности такой, какова она есть. Развитие мудрости ведет к пробуждению интуиции пустоты; это и есть конечный «пункт» медитации. Термин «медитация» не равнозначен ни внимательности, ни сосредоточенности, ни мудрости, взятым отдельно.
Вообще же, как говорил Дж. Кришнамурти, «ища ответа на вопрос: что есть медитация, – важнее понять самого ищущего, нежели то, что он ищет». Интересно, что сам он уходил от любых определений этого процесса, считая, что медитация «подобна трудноуловимому аромату, ее не обретешь в борьбе и исканиях… Не быть способным к медитации значит лишиться возможности видеть солнечный свет и черноту тени, искрящиеся воды и нежные листья. И как мало людей видят это! Медитации нечего вам предложить, у нее бесполезно просить милостыни, умоляюще сложив руки. Она не спасет вас ни от какой боли. Она делает вещи совершенно ясными и простыми, однако для достижения этой простоты сознание должно освободить себя, безо всяких причин и мотивировок. Вот то, что необходимо для медитации…»
Будем считать, что термин «медитация», понимаемый как созерцание, в этой книге так или иначе объемлет собой все три указанные значения. В самом деле, медитация предполагает хорошо отработанные методы созерцания, позволяющие расширить границы сознания, раздвинуть его шкалу, выходить в измененное состояние сознания, путешествовать в его глубинах, а потом легко и свободно возвращаться в обычное состояние.
Согласно классической йоге, медитация – одно из звеньев восьмеричного пути. Предыдущие стадии – позы, дыхательные упражнения и т. п. – преследуют главным образом цель подготовить адепта к медитации; они нацелены на стирание человеческой обусловленности и на обретение независимости от внешних обстоятельств. В результате йогин становится нечувствительным к любым внешним раздражителям – жаре и холоду, свету и тьме и т. д. Он отрешен от мира, неуязвим и недосягаем для всего суетного; теперь он может погрузиться в себя и исследовать собственные внутренние владения. При правильной концентрации тело его неподвижно, дыхание замедленно, и никакие случайные образы, произвольные ассоциации или капризная память не отвлекают его; внешне он подобен живой статуе. В этом состоянии он способен ощутить тончайшую пульсацию своей внутренней жизни; он может получить, говоря привычным для нас языком, любую сенсорную информацию, любое знание непосредственным путем, через созерцание, не пользуясь для этого органами чувств, и это знание более эффективное, чем обычное, нормальное. «Мудрости йогина открыто все так, как оно существует в действительности», – писал один из комментаторов «Йога-сутр». Он уподобляется чистому, незамутненному зеркалу, которое отражает все без искажений; он способен постичь сущность всех вещей и явлений напрямую.