Иное состояние
Шрифт:
– Это ты уже накрутил, напутал, намесил. Плевать им на твое отрицание. Есть ты, нет тебя - они все равно в форме и по-своему безупречны. Их с этого не сдвинешь. Да ты даже и не сообразишь никак, что это за фундамент, на котором они стоят. И я никак не соображу. Что с ними? О чем их мысль? Они заразились учением Небыткина? Уверовали, что когда-нибудь попадут в описанный им мир? Но в таком случае и я могу заразиться и тоже уверовать в будущее удачное попадание. А этого не происходит. Но как случилось, что Глеб какой-нибудь, к примеру сказать, преспокойно проникся, уверовал и влился в компанию, а я все в стороне да в стороне, все мимо да мимо? Или они уже полноценные обитатели того мира, во всяком случае, трактуют и позиционируют себя таковыми? Тогда мне нечего и думать прибиться к ним... Я-то не трактую, и куда мне позиционировать! Прежде не брал и сейчас не возьму на себя подобную смелость... Но все же, все же, как мне вообще быть, если я живой человек и меня, как всякого живого человека, легко обвести вокруг пальца, а они, я чувствую, как раз и могут обвести, выдавая
Я понял, что Петя нуждается в утешении, и это меня окрылило, я получал шанс утолить свою жажду общения. Я судорожно дернулся, обнаруживая готовность к подвигам душеспасения, и даже проделал, в подражание Пете, широкий танцевальный шаг ему навстречу. Но вышло некстати, и хорошо еще, что я не успел широко и жертвенно раскрыть объятия, поскольку Петя уже весело суетился перед входом в кафе, позабыв о своих недоумениях и бедах.
В кафе он усадил меня за уединенный столик в углу, даруя мне тем самым возможность подумать, в поту и в слезах, о милосердии Бога, уберегшем меня от фарса, отошел и скоро вернулся с двумя бокалами, которые ловко нес бок о бок на распрямленной ладони. Я вымученно усмехался. Петя на этот раз расплатился сам и проделал это так легко и беспечно, как если бы расплачивался суммами, извлеченными из моего кармана. Вздохнув устало, он уселся в кресло и принялся мелкими глоточками поглощать коктейль, при этом глядя куда-то поверх моей головы. Я последовал его примеру, тоже стал мельчить с этим напитком, оказавшимся, кстати сказать, весьма приятным. Петя вдруг невразумительно пожевал губами и произнес:
– Бьюсь об заклад, ты уже решил, что я по уши влюблен в Наташу и без ума от нее.
Он угадал, но мне не хотелось в этом признаваться, а с другой стороны претило лгать и изворачиваться, и я только пожал плечами; к тому же я почему-то полагал, что мы уже успели обсудить Петину влюбленность.
– Когда-то я действительно был в нее остро и прямо влюблен, - продолжал он, - но потом любовь осложнилась духовными намерениями, и получилось хитросплетение. Я жил уже тогда в Получаевке. Знаешь это место?
– Как не знать...
– Согласись, интереснейший в нашем городе район. Хочешь, я расскажу тебе занятную историю любви, духовности и хитросплетений? Моя мысль заключается в том, что я и сейчас там, в Получаевке, живу, и это, сам знаешь, неподалеку, а что промелькнуло слово "тогда", так это потому, что в ту пору у нас бывали случаи явлений... Не то чтобы жили постоянно, а то и дело появлялись Наташа и Тихон, понимаешь, пребывали как-то... Но так пребывали - не разберешь, что к чему. Глеба еще не было с ними, зато почти неотлучно водился самый слабый и неразвитый член, как говорится, слабое звено, один такой очень оживленный и пронырливый человечек по фамилии Флорькин, становящийся среди них, думающий подняться на их уровень... Так что, друг мой, рассказывать?
– Конечно, - ответил я.
– В таком случае лучше начать с общего понимания Получаевки и нашей тамошней жизни, иначе сказать, я-то и так понимаю, как съевший в тех пенатах не один пуд соли, а ты посторонний, у тебя полноценного понимания Получаевки нет, и сейчас ты его получишь.
– Звучит, - я хмыкнул, - угрожающе. Но мне, пожалуй, хватит и коктейлей, а остальное я сам как-нибудь додумаю.
Петя возразил:
– Коктейли не получаевский стиль, а исключительная тенденция наших, мягко выражаясь, надменных друзей.
Он приосанился, приступая к обстоятельному рассказу, поплевал на ладони, провел пальцами правой руки по выпукло нахмурившемуся лбу, покашлял, укрепляя голос.
– Начну я, собственно, с убедительной просьбы обратить внимание на тот факт, что в незабываемую эпоху, когда мы все ожили, получив свободу, и забегали, как мыши, над Получаевкой пролился ресторанный дождь. Это конфетти, серпантин, пьяные вопли, всхрапы разные хмельных толстозадых девиц, пляшущих под оглушительную музыку, красные рожи с белками закаченных под лоб глаз, возникающие в самых неожиданных местах. Злачное сделалось местечко. Всюду расплодились ресторации, кафетерии, пабы, ларьки, торгующие напитками как раз по потребностям не очень-то разборчивого люда. За всю свою двухвековую и, прямо сказать, трущобную историю Получаевка, словесно образовавшаяся просто оттого, что приблизительно где-то там в давно исчезнувшем трактире один ловкий чиновник некогда получил внушительную взятку борзыми щенками, не знала еще такой веселой, гремящей оркестрами и орущей пьяными голосами жизни. Проснулся и деловой дух, прежде задавленный. Вчерашние сапожники, бухгалтеры, руководители музыкальных и драматических кружков увлеченно шли в торговлю, открывали, с позволения и поощрения новых властей, кабаки, притоны, такие, знаешь ли, очень уж похожие на публичные дома. Вывернулся из каких-то житейских борозд и извилин смахивающий на конокрада человек, заявивший намерение устраивать карнавальные шествия, благотворительные вечера, балы и как бы галлюцинации, полные всенародного торжества и триумфа. Но он быстро исчез, прихватив сумму, выделенную некой доброй душой на эти празднества, ориентировочно мифологические и поднимающие большую и сложную тему нашего лесного происхождения. Идейный вдохновитель испарился, поживившись, но тема осталась, приобрела предметный, штучный, как бы стальной характер, и ее до сих мнут и мусолят иные из людей литературно-театрального направления. На мгновенно сколотившихся барахолках местные и залетные отличались лишь тем, что первые были небриты, а вторые выбриты свежо и аккуратно, по сути же все они были сплошной толпой, дико торгующей, обуянной жаждой наживы. Наши депутаты были довольны. Им стало весело. Среди них попадались, впрочем, и люди высокой культуры, что некоторым образом уподоблялось внедрению в реальную жизнь идеалистических по своему характеру аккордов и мотивов на более, чем лесная, продуктивную тему - возрождения античной древности времени ее наивысшего расцвета или чего-то этой древности подобного.
Моя жена отличалась тогда полнотой, чуть ли не пышечкой была, на пухленьких щечках гулял вовсю румянец, и куда теперешней до того приснопамятного образа! Я буду рассказывать, и мой рассказ мало-помалу перерастет в повествование, а ты следи за порядком глав, за равномерным их распределением. И за красноречием моим присматривай, за правильностью моего слога, способного, и это само собой разумеется, вписывать баснословно яркие страницы в летопись словесности. Но наблюдения делай в уме и в уме же оставляй, а перебивать меня, если не хочешь и не домогаешься рутины, не смей. О рутине скажу только, что это штука колючая и острая, режущая, когда я применяю ее по отношению к забывшим о бдительности или утратившим душевную чуткость. Однажды жена, помню, вдруг как-то резко, и сразу нахмурившись, обратила внимание на милейший дом, что тонул в золотой осенней листве на противоположной стороне улицы. Миновало уже несколько дней, как его хозяева уехали поразговеться где-то на досуге, и он стоял как вымерший. Но от проницательности моей жены не укрылась какая-то подозрительная суета, происходившая в том соседском доме и прилегающем к нему ухоженном дворике. Надя, так зовут мою жену, воскликнула:
– Да это ж Миколайчик с дружками! Что такое, что это они делают?
– Ну, куда деваться от подозрений, если все на них наводит, и, вместе с тем, как легко их развеять, как просто от них отмахнуться. Воруют, грабят, а нам что до того, - лениво, с несколько притворным унынием пояснил Розохватов, мой старинный упитанный приятель, пивший с нами чай на крылечке нашего дома.
– Прошу туда не ходить, не вмешиваться. Не хватало нам еще связываться с бандой негодяев!
Розохватов прославился на всю Получаевку затейливостью ума, задумками относительно всяческих хитростей, даже корыстолюбием, но храбрости у него не было ни капли, ни грамма, фантастически он был трусоват. О себе могу сказать, что в то время, Кронид... или вот я уже привык называть тебя Кроней, так и будешь ты у нас Кроней... в то время, о котором я, Кроня, рассказываю, Надя была моложе меня и гораздо решительнее. Оно и сейчас так, не претерпев достойных внимания изменений, стало быть, кое-что у нее и нынче выходит половчее моего. Только теперь она осунулась, бледнее на щеках и телом мертвеннее сделалась, пыл из нее вышел, и духом она, можно сказать, пала, как сдувшийся материалист, я же, пусть я и Розохватова пережил, и Флорькина как бы превозмог, я все-таки теперь какой-то развинченный. И от Надиной понурости никаких сюрпризов ждать не приходится, а от моей развинченности - можно, еще как можно. Ну и вот, скатилась моя Надя с крылечка, сразу взяла большой темп и полетела, топая что твой конь, поднимая пыль, к соседскому дому. Какие-то вяло бредущие по нашей улице люди неопределенного пола, пьяные может быть, обтекали ее с двух сторон, уступали ей дорогу, испуганно шарахались в сторону. Парни, выносившие из дома аккуратно связанное в узлы добро, остановились и с удивлением, даже с явным отпечатком неизгладимости впечатления посмотрели на явившуюся перед ними величественную женщину. Миколайчик осклабился. Он был высок и худ, а голова у него была маленькая и смешная, с длинным, как птичий клюв, носом.
– Бежать тебе отсюда надобно, девка, мы тут хозяйничаем, а советчики и указчики нам не требуются, - заявил он вызывающе.
Я медленно приближался к залитому печальным вечерним светом двору, где происходила опасная, сильно внушавшая мне тревогу сцена. Пришло время упомянуть Порфирия Павловича Клычкова, одного из героев этой истории, впрочем, второстепенного. Он в это время заканчивал последние приготовления к раннему отходу ко сну. Заслышав шум, он, выглянув в окно и обратив взоры к дому через дорогу, тотчас установил его причину. Положение у Нади было незавидное, досталось бы и мне, если б я влез в скверно закручивающееся дельце, в переплет, так сказать, а Розохватова, между тем, уже словно ветром сдуло - и след простыл. Порфирий Павлович, как он сам потом рассказывал, мгновенно взял в голову, что партия, хоть и отступила с завоеванных в далеком октябре позиций, но сдаваться не намерена и воля ее по-прежнему огромна, безудержна и несгибаема. Укрепив этой мыслью дух, твердо подняв над головой топор, он приблизился к Миколайчику, страшно приставил к его лбу украшенное пятнами крови порубленных куриц лезвие, зловеще прищурился, выразительно приказал:
– Сейчас же все награбленное складывайте назад в дом, а потом бегом отсюда!
Гуманист, чуждый самосудам, он не отправил Миколайчика и его банду в лучший мир.
– Ребята!
– пищал посрамленный вожак.
– Бросайте награбленное, в дом назад несите, уходим, ребята, бежим!
***
– Послушай, Петя, - сказал я, - а не басни ли все это? Где ж видана этакая чепуха, чтоб грабили средь бела дня?
Собеседник сделал меня своим, можно сказать, литературным негром, и я счел возможным внести коррективы прямо по ходу его рассказа. Я имел все основания рассчитывать, что он отнесется серьезно к моему благоразумному замечанию, однако Петя предпочел ерничать: