Иное состояние
Шрифт:
– А разве она мне не нужна?
– возразил я.
– Но мы совершаем супружескую жизнь, и уже одно это делает всякое упоминание о девичестве разговорным бредом, несбыточной мечтой и жалкой иллюзией.
– Ты рассуждаешь как твердолобый увалень, еще не зная, что тонко и изысканно, с декадентской ноткой, с твердой готовностью к деградации, полюбишь Наташу.
– Розохватов кивнул, уверенно подтверждая силу своего пророчества. Но он был развязен, как обычно, когда вел двусмысленные речи, подготавливая коварный удар или очередную свою сомнительную затею.
– А в параллель, - шепнул он вкрадчиво, заставляя меня опасливо подобраться, - будет очень кстати организовать торговлю, как многие нынче поступают, не годясь нам даже в подметки.
Я почувствовал, что по моим щекам, тогда отнюдь не впалым, напротив, выпуклым, круглым, огромным, поползли красные пятна.
– Торговать? Мне? Я, по-твоему, способен торговать? Где? На рынке?
Мой друг снисходительно
– Не кипятись. Ты ж не бледная немочь какая-то, чтоб не осилить торговли. А рассуждаешь кисло. Но - остынь! Главную роль я отведу себе, а ты люби себе Наташу да отпихивай в сторону Флорькина, нечего ему под ногами путаться.
– Но ведь это - насчет торговли - позор!
– крикнул я.
– И никакой это, Петя, не позор, - сказал Розохватов, прикладываясь к бутылке.
– Дело жизненное, и в результате все так потому, что такова жизнь. Заметь, я присматриваюсь к новому положению вещей в нашей Получаевке, и спроси меня кто-нибудь, верю ли я, что оно, глядишь, изменится к лучшему, я, как и подобает человеку решительному, откровенно выскажусь в том смысле, что торговлю никто и никогда не отменит, а к лучшему это или хуже некуда, не мне решать. Но это было бы своего рода публичное высказывание. А тебе, раз уж мы тут с тобой столь конфиденциально беседуем, скажу следующее. Наташа и Тихон, отнюдь не торгуя, по крайней мере на виду, шествуют по жизни и, в частности, по нашей Получаевке важно и горделиво, как люди, для которых созданы все условия, главным образом тепличные, а мы, чтобы предстать перед ними в блеске и в ореоле, явиться достойными высшей похвалы господами, с которыми не Флорькину тягаться, просто-напросто обречены на торговлю. Так как же не торговать, наращивая при этом обороты? Раньше на торжище суетились крестьяне да те из городских, кого мы называли простыми людьми. Но условия изменились, все перепуталось, перемешалось. Думаешь, астрофизики, конструкторы, парфюмеры не торгуют? На днях с трудом отбился от специалиста по средневековой латинской литературе, пытавшегося всучить мне старое, пропахшее нафталином пальто. У ног моих корчилась переводчица с турецкого, умолявшая купить какую-то бронзовую балеринку. Или пелеринку, я не совсем понял. Историк, специализировавшийся некогда на фактах продвижения Александра Македонского в глубь Азии, оседлал меня и, вцепившись в мои кудри, требовал обмена моих вполне еще приличных мокасин на его откровенно прохудившиеся штиблеты. Хотя, возможно, я что-то не так, как следует, примечал и понимал в действиях перечисленных лиц и чего-то вовсе не усвоил. А еще здоровенный прасол, или как он там называется, схватил меня за шиворот, уверяя, что я стащил у него некий груз, и это было совершенно уж некстати. Никуда уже не годилось. Пришлось вырываться, улепетывать... Подводя итог, скажу, что торг несомненно имел место, и это главный результат моих наблюдений. Прямо бедлам какой-то был, но с ужасающей былью соседствует волшебная сказка, в чем мы убеждаемся воочию, когда вдруг видим невозмутимо шествующих мимо всяческого бреда Наташу и ее неизменного спутника Тихона. Они проходят мимо, и ситуация странным образом гармонизируется.
– Странным... но каким именно?
– А таким, брат, что внезапно оказывается правильным и нужным деление на суетящихся, бредящих людишек и равнодушно проходящих мимо них Наташу и Тихона. Напряги извилины, и ты сообразишь, что тут складывается иерархическая структура, а чисто ли игра ведется, нет ли, не нашего ума дело.
И вот я, с моим природным умением напускать на себя вид какой-то таинственной задумчивости, и веселый толстячок Розохватов, чья круглая и вечно смеющаяся курносая физиономия не знавала, казалось, даже тени уныния, принялись распродавать мою библиотеку. Цеплялся я за корешки и обложки непрочитанных книг и плакал, умоляя оставить их еще хотя бы на время, но Розохватов был непреклонен. Я рассчитывал, что Тихон, с которым я подружусь, и Наташа, которую я начинал уже страстно и горько, как-то немножко отравлено любить, одарят меня и новыми знаниями, и другими книжками, обязательно нужными вздумавшему ступить на дорогу мистического развития человеку. Я ведь не сомневался, что они, при всей своей внешней неприступности, добры, ну и, конечно же, располагают глубоко потаенными познаниями, прекрасно разбираясь в радикальных загадках бытия, только мучающих простых людей и ничего им не дающих.
Возле ресторана, устроенного Порфирием Павловичем Клычковым в парке, - в виде пожарного депо воплотил в жизнь свою архитектурно-увеселительную фантазию Порфирий Павлович, - нам повстречался однажды подвыпивший, змеино извивающийся в листве, рожу свою в поисках приключений мечущий словно флюгер Миколайчик.
– А, придурки, неудачники с одной полуголовой на двоих!
– ухмыльнулся он, швырком не вполне естественного характера, как будто дал ему кто-то знатного пинка, выбрасываясь на аллею и преграждая нам путь.
– Еще не положили зубы на полку?
А я уже стал человеком, едва ли не всегда готовым к взвинченности, и наглец тотчас получил у меня решительный отпор:
– Ты, гад, говори да не заговаривайся! Я на плаву не хуже тебя. Только я зад полнейшим негодяям не лижу. Много своровал, недоумок?
Простота нравов, выраженная мной, покоробила Миколайчика, глубоко оскорбила. О нем надо сказать, что он никогда не сомневался в своей великой значимости. И если грабил, то совершал это с непоколебимой серьезностью и с пафосом человека, сознающего, что он действует во имя высокой цели. А тут какой-то пескарь потешается над ним, высказывает ему в глаза все, что приходит в его глупую голову. Да еще в миг, когда обретенная им, Миколайчиком, в ближайшей пивной пьяноватая змеевидность сделала его, во что он свято верил, утонченным и мудрым. Миколайчик побагровел, намерение в разговоре с нами придерживаться дипломатичности перестало фабриковать елей из его сердца. Казалось, лицо, а заодно и голова этого дикого, задиристого субъекта, по которой в потоках багровости еще плавали, выделялись еще кое-как заслезившиеся глаза, исчезли и вместо них над широкими плечами, образовавшимися у Миколайчика благодаря модному пиджаку, раздулся и налился кровью отросток, болтающийся в воздухе отвратительным червяком. Я был удивлен творящими у меня на глазах метаморфозами, но и смех разбирал, я чуть было не прыснул. Напоминаю, дело происходило в парке, где угнездил ресторан предприимчивый Клычков, а в это критическое для меня мгновение он, солидный ресторатор, сидя в своем кабинете, размышлял, какую бы еще торговлю ему организовать и затем немыслимо расширить. Освобождение от былых партийных догм раскрывало перед ним всю правду и красоту торговой вольницы. Ему воображалось некое пространство, где посетители его заведения из пьющих и танцующих в ослепительно насыщенном красками зале превращались бы в уединенных, поглощенных интимным полумраком пользователей на все готовых дам. Этот сытый и благообразный старик, заметив в окно, что я пребываю на краю гибели, выдвинулся к парадному входу в ресторан, на ходу пробуя голос. Забасил он, страшно вырастая перед нами:
– Миколайчик, ты опять баламутишь, что ли?
– А почему всякие тут насмешничают?
– запищал сразу сократившийся Миколайчик.
– Я им кто? Я им первый встречный? Я тут быстро наведу порядок.
– Не тут, - отмахнулся Порфирий Павлович, - тут мы и без тебя справимся. Убирайся подобру-поздорову, я своего соседа Петю в обиду не дам.
– А уже в зале, сунув нам по рюмочке водки, старик так повел разговор: - Ты, Петя, подтянись, и друга своего подтяни. Что вы какие-то невзрачные? Этот вот, - он указал на Розохватова, - даже мясист, а все равно на вид дохлый и никчемный. Я уж не говорю, Петя, о том, что ты в последнее время сильно сдал. Сдал до невозможности. Так нельзя сдавать. Вы развернитесь во всю ширь. Вы, милые, чем занимаетесь?
– Книжками приторговываем, - бойко ответил Розохватов.
– Ну, это скудно. Не для умных. А мне, между прочим, нужны башковитые.
– Для чего?
– живо поинтересовался мой приятель.
– Опережающих надо, всюду поспевающих, поживу остро чующих, словно пираньи, и чтоб не вам чета.
– Да, но ведь мы, в случае эффективности вашего проекта, можем и подтянуться, так что желательно не разводить турусы, а в подробностях узнать про вашу цель, - настаивал Розохватов.
– Погодите-ка, - встрял я, - очень у вас получается энергичный обмен мнениями, а я человек интеллигентный, мне претит бездумная подвижность, я за то, чтобы размеренно, с умом, с сердцем...
Порфирий Павлович жестом руки остановил мою разговорчивость и ответил Розохватову:
– Спрашиваешь о цели и получается почти коммерческий вопрос - для чего? Отвечаю: обслуживать в ресторане клиентов, а в парке гуляющих. А во сколько обойдется, это уже вопрос другой.
Я не стерпел, вскочил на ноги, закричал:
– Что такое? Что это? Проституция?
Старик рассмеялся.
– Нет, - сказал он, - какая же это проституция, профанация или, продолжая мысль в ее становлении, стагнация, если задействованный работник крутится, волчком вертится и вообще ходуном ходит, а при этом окружающим из-за него продыху нет от продаж? Улавливаете вы мою мысль в ее подлинной сути, головастики?
– вдруг прокричал коммерсант.
– Вы мне устройте так, чтоб, понимаете ли, не дано было окружающим вовсе понять, что такое с ними творится в узле состыковки спроса и предложения!
Выглядел этот господин моложаво, а как принялся нынче вывертываться перед нами на все лады да шаркать под столиком длинными, тонкими ножками, так и вовсе предстал парнем хоть куда. Я долго не мог взять в толк, о чем он распространяется, а мой друг, слушая, буквально таял от удовольствия.
– Я вам, дорогие мои, - говорил Порфирий Павлович сладко, - ничего похабного и распутного не предлагаю. Я же не сомневаюсь в ваших добродетелях и уважаю вашу моральную чистоту. Я только хочу направить вас на путь истинный. Чтоб вы не перебивались с хлеба на воду, а отменно зарабатывали, пользовались доверием у властей и со временем сами выбились в депутаты, академики и лауреаты, а на прощелыг и бузотеров, вроде Миколайчика, всегда и всюду поплевывали с высокой каланчи.