Иное состояние
Шрифт:
Я заметил наставительно:
– Незачем было с этим ходить к Наде. Она тут при чем?
– Не усугубляй, не то я и на тебя буду думать. Ты при Пете был все равно что могильщик, а теперь меня решил похоронить? Мол, концы в воду, и никому уже в голову не придет, что у тех-то ручки совсем даже не чистые? Ты для них стараешься? Как это вышло? Обязанность они такую на тебя взвалили? Или ты доброволец, волонтер? Может, все просто оттого, что рыбак рыбака чует издалека? Я скажу следующее, я должен был с кем-то поделиться печальным грузом, легшим на душу, и не к тебе ведь идти. Таким, как ты, в самый раз писать мемуары. Выдумывать себе биографию, разные заслуги, регалии, а то и присваивать нагло чужие достижения. Сидят старички вроде тебя и строчат, мол, когда в расцвете сил и талантов... Когда прежний бесчеловечный режим сломался и рухнул под напором моих раздумий о его гнилой сути... Когда с вершины
– А вечная и упорная проблема отцов и детей?
– Какое отношение к ней имеешь ты? Ты лишний не только для поторапливающихся, передовых, рожающих и созидающих, ты даже для сокращенных, отставших и выпивающих как посторонний. И это чтение книжек, которым ты так кичишься, утопило тебя, кинуло, считай, на самое дно жизни. Меня небыткинское учение изуродовало, а тебя книжки. Но меня учение просто отшвырнуло прочь, в общем-то не повредив цельности моей натуры, а тебя... У нас уродство такое разное, что дух захватывает и оторопь берет. Я все-таки тверд, скроен в каком-то смысле добротно, и я на плаву, по-своему держусь. Одна только эта оторопь оттого, что может же человек так провалиться, как у тебя вышло, одна она здорово меня поддерживает. А чтение, оно ведь процесс взрыхляющий, измельчающий, особенно когда он превращается в нечто монотонное, однообразное, как осенний дождь. Ты смолот в муку, рассыпался в прах. Ты уже никто.
Я не сердился на критику, однако недоумевал:
– Ты о вреде нашей отечественной словесности говоришь?
– О вреде всякой, - с мрачной решительностью отрезал Флорькин.
– Для тебя всякая вредна, всякая пагубна. Ты, должно быть, и родился рыхлым, поэтому ты был с самого начала обречен. И надо же, как везет всяким никчемышам!
– ущемлено выкрикнул он.
– Все условия, все необходимое, средства, комфорт - живи себе и в ус не дуй!
Тут уж я предупредил строго:
– На меня не рассчитывай, помощи от меня не жди и вообще обо мне забудь, если сейчас же не перестанешь исходить желчью и завистью!
Он отшатнулся, изумленно воззрился на меня:
– А что я такого сказал? Нельзя уже и покритиковать? Тоже мне недотрога!
– Ты под Наташу, под них подкопаться не в состоянии, силенок не хватает, кишка тонка, так ты на мне вздумал отыгрываться. Для того и явился... Ты ни разу ко мне по-человечески... Накопишь дурь, дурную всякую энергию - и ко мне выпускать пар. Козла отпущения нашел? Да не на того напал! Подумаешь, критик какой выискался! Ты себя критикуй. Что тебе моя рыхлость? На себя взгляни, ты, что ли, открыл Америку, покорил луну и написал картины Васнецовых - и все это между рюмочками?
– Я пуст, мне в мемуарах писать решительно нечего, - поспешил заверить меня Флорькин, принимая смиренный вид; поколебал воздух мягкими движениями рук, приминая мое возмущение.
– О чем, спрашивается, писать? Что я влачил спокойно некое существование, а в один жуткий миг чуть не шлепнулся на пол, узрев на небосклоне жизни сияние былых друзей-товарищей? Было время, когда я на тебя понадеялся, решил, что тебя можно подключить, можно завести, и ты поработаешь. Но куда там! С первого взгляда ясно, что ты способен только засушить, привести к увяданию, сгноить. Но как часто бывает, что действуешь вопреки здравому смыслу. Пошел я на разговор с тобой в кафе и выложил тебе много всего. Особых планов не строил, просто хотел поделиться, отвести душу, внести ясность в вопрос, с кем ты связался и что значил в скорбный миг Петиной кончины. Мы могли бы впоследствии и выпивать порой вместе. Но меня быстро как обухом по голове ударило. Как можно с тобой чем-то делиться? Зачем мне с тобой выпивать? Ты давно ороговел и к солидарности не пригоден, и поэзии в тебе ни на грош. А вот те, они другое дело, они не ороговели, они как только что сорванные с дерева персики, как сочная и светящаяся виноградная гроздь. Но как это меня ужалило, как зацепило! Я с предельной ясностью почувствовал, что у них все хорошо, а у меня все плохо. Они свежи, удачливы, перспективны, а я порченный, я стоптан и безнадежен. Я - ничто, они - все. И как сильны, как бодры, как уверены в себе! И я все равно что в обносках, в лохмотьях, а они, буквально сказать, в царском одеянии, как если бы в горностаевых мантиях на беличьем меху. Даже тебе до них далеко, сколько бы ты там ни купался в благах, ни зазнавался и ни пыжился. Куда тебе до них! Ты перед ними - мыльный пузырь, ничтожная поделка, клоп, тряпка для вытирания ног...
– Прекрати про меня, - буркнул я.
***
– Я шел к умоисступлению, а оно чревато трагедией, - настойчиво вел свое горестное повествование Флорькин.
– С зачатками его... и ее, то есть, в сердцевинке назревающего умоисступления и виднелась-то уже сущая трагедия, понимаешь?.. Была, пойми, предрасположенность ко всякому, ко всякой, как говорится, всячине, и я прибегал к Наде, пугал ее, предлагал обратить внимание на мое печальное положение, искал у нее сострадания, а отчасти и любви. Но она тогда еще была предана тебе, отбояривалась, да и дунула от меня, как стрекоза. Позже я узнал, что она скрылась в твоей берложке, но что и жизнь под твою диктовку вышла для нее боком, пришлось бегунье несладко, и вы в конечном счете разругались, разбежались. Я снова взялся за свое. Она была холодна со мной, веки наполовину опускала... как есть застрявший занавес, вот как было... без страсти, бессовестно как-то на меня смотрела, сложив руки на груди или нагло подбоченившись. Едва слушала и думала о чем-то своем. Я хотел донести до нее, что мучаюсь из-за своего позора, из-за своей потерянности, так пронзительно открывшейся, так защемившей меня в музее, почти что на виду у моих бывших друзей Наташи и Тихона, явно преуспевших, жутко, жестоко продвинувшихся в сравнении со мной, но она, не дослушав, а главное, нечто такое особенное помыслив, вдруг топнула ногой и той же ногой как будто растерла что-то на полу. С тех пор исчезла. Тебя уже это не интересовало и, наверно, не интересует, но знай, Надя исчезла, и никто не знал, куда она подевалась. Некоторым чудилась, мерещилась... Вроде как входит в своей домик или выходит из него. Мелькнет - и снова нет ее. А была ли? Исчезала без всякого следа, уловить ее было невозможно, носилась, как метеор. В подобных условиях нечего было надеяться на понимание с ее стороны, на готовность дослушать меня, и я поостыл, отвлекся, и мои мысли перекинулись снова на Наташу, на Тихона... А это, сам понимаешь, в корне, в основании своем, если распробовать, мучительно, нестерпимо горькие мысли. Попробуй выдержать подобное! Я не выдержал, махнул на себя, на свою гордость рукой, решился, одел...
– Надел, - поправил я.
– Да, надел вот эту жалкую куртчонку, что и сейчас на мне, и отправился в музей, толком не представляя, чем там займусь. Ладно, пусть они посмотрят на меня, пусть увидят, пусть посмеются над моей незадачливостью и неприкаянностью. Пусть наступят на мою губу, как когда-то случилось с Петей. Я взошел на крыльцо, открыл дверь. Переступил порог. Почему я не тороплюсь, медленно рассказываю? Потому что тебя ждет большой и крайне неприятный сюрприз, и я хочу, чтобы проняло. Чтоб ты прочувствовал, осознал всю тягостную невыносимость приготовлений к удручающему открытию, чтоб как пытка, как казнь... Но слушай дальше. Пустой вестибюль. Я огляделся. Мой взгляд... Я уперся взглядом в открытую дверь комнатенки охранников, заглянул, а там... оргия!
Я вздрогнул и вытаращил на Флорькина глаза.
– Ты шутишь?
– выкрикнул.
– И не думаю шутить, - отрезал он.
– Что, задергался? Не по себе стало? То-то, брат, не все коту масленица, - сверлил меня Флорькин насмешливым взглядом, - не все-то тебе беспечно жировать в благодатных условиях, попрыгай теперь! Но ты того... Ты что, думаешь, это Наташа опустилась до мерзостей? Нет, что ты... Окстись! Она себе вольностей, ничего похабного и вульгарного не позволит, уж я-то знаю. А сидит, представь себе, сидит на стуле служивый, прямо копия спустившегося с гор или вышедшего из лесу повстанца, ражий такой детина, бородатый, в форме...
– Знаю, видел его.
– Когда? Ты побывал в музее?
– Флорькин, встревожено осведомляясь, пристально всматривался в меня.
– Случайно зашел, а там как раз выходной.
– И не предупредил, не взял меня с собой?
– Это к делу не относится. Продолжай!
– Так этот мятежник...
– Почему это он мятежник?
– перебил я.
– Но если мы его сравниваем с повстанцами, он, значит, мятежник и есть.
– Допустим... Он, по-твоему, против Наташи пошел?
– Может быть, - Флорькин серьезно и озабоченно кивнул.
– Во всяком случае, против ее правил. Но ты действительно знаешь этого парня, бородача?
– Познакомились немного... Он мне сказал, что выходной и чтоб я приходил в другой день. Он мне как раз очень даже показался похожим на повстанца.
– Такого, примерно сказать, с гор или из лесу...
– Скорее, из дебрей Южной Америки.
– Ты пришел в назначенный им день и час?
– Послушай, не отвлекайся, продолжай свой рассказ, что там у тебя про оргию...
– Этот охранник, знаешь, мне кажется, он опасный человек. Он, стало быть, сидел на стуле, а на коленях у него... Надя!..