Иное состояние
Шрифт:
***
Ответ на расслабляющие, опустошившие меня вопросы я мог получить только в музее. И вот я на скользких тротуарах Барсуковой, между тонкими оградами и унылыми заборами, в уютном дворике, перед белоснежным крыльцом, накануне входа, посещения, фактически на пороге, готовый решительно, пытливо, властно переступить его.
Парочка мелких снежинок, слабо мелькнув в сером воздухе, грустно ощекотала мой вытянувшийся изумленно нос. Особнячок выглядел чудесно, издерганный и, полагаю, изолгавшийся Флорькин не обманул хоть в этом. Но музей был закрыт и смахивал на опустившую крылья, сонно уткнувшую в грудь клюв птицу. Я растерянно моргал, бормотал в уме сатирически, апеллируя к светло громоздившемуся перед глазами фасаду:
– Простите нескромность и непосредственность обращения пытающегося разрешить свои сомнения и покончить
Посуетившись таким манером столько-то, я застыл, несколько времени стоял в оторопи, не зная, какие мои действия могли бы привести к благоприятному исходу, все устроив так, как я в своем смятении задумывал. Требовалось внедрение в мои распалившиеся чувства малютки, сорвавшей с Флорькина посильный куш за благословение его робкого и смутного порыва ступить под сень внезапного хранилища плодов мерзловского мастерства, но ее нигде не было видать. Мелькнула в отдалении крошечная тень, по-кошачьи блеснули чью-то вдумчивые глазки, но была ли то она... Может, коты, с самого начала следившие за ходом моей истории, решили проследить теперь и нечто целое, едва ли не универсальное моей судьбы. Сбежались, мастера интриги, жалобного воя и лихих причуд, дружно сопроводить меня в таинственный мир искусства или, скажем, только, суясь мягко и вкрадчиво, подтолкнуть к очередной нелепой загадке. Но какой загадкой могли обернуться музей, полотна великого Мерзлова, день закрытых дверей, тишина улицы, застывшей вместе со мной в бездействии? Наконец к решению моих проблем приступил подтянутый бородатый человек, важно вышедший на крыльцо и громко объявивший:
– Закрыто, ба, выходной нынче, приходите завтра.
– А вы добрый... вы, добрый человек, судя по вашей форме, охранник?
– пробормотал я, еще не вполне справившись с оцепенением тела и ума.
– Хрен редьки не слаще, если вдуматься, что вы такое говорите, когда все совершенно очевидно, - ответил он и с полпути к завершению тирады взглянул на меня с особой пристальностью, отдающей, между прочим, и заготовками к тому, чтобы стремительно и резко взять на заметку мои недостатки и слабые стороны.
– И что же это вы подкатываетесь? Да еще на редкость по-книжному, интонации с завитушками, кудрявые какие-то... Скучно вам? Мне нестерпимо скучно тут одному, при закрытых дверях, и я не прочь от разговора, но давайте попроще, и, кроме того, здесь не место для притч.
Высказавшись, он приободрился, определенно устранив последствия недавней скуки.
– А притча о художнике Мерзлове и его благодетеле Припечкине?
– Она многому нас научила, - уже с необычайной живостью откликнулся бородач.
– Мы стали проще, доступнее, людьми нашего круга можно вооружиться как благотворным примером и блистать в обществе, меньше они нынче тратятся на деликатесы и дорогие вина, не выпендриваются почем зря. Жонглировать словами, особенно когда на грани нервного срыва, допустимо, но брать из заумных книжек без меры не можно, мы это усвоили, мы тут теперь и сами грамотные, то есть самой жизнью наученные, и не приветствуем ничего лишнего. А форма... форма, - вскрикнул внезапно этот человек с неожиданно прорезавшимся тонким взвизгиванием, - это да, это нечто! Я даже врезал одному от души...
Мне показалось, что он уже торопится что-то мне на особый лад растолковать, и тогда я тоже заторопился, не дал ему договорить:
– С какой же это стати ни за что ни про что врезали? Да вы что! Разве можно?
– Было за что, - сказал охранник бодро и сурово.
– Я думаю, в форме я - отчетливая и конкретная личность, человек в форме ярко выражает черты мужского характера, и к тому же, ба, у него появляется возможность представать как сама элегантность. Сначала даже сколотилась целая армия, и в ней персон триста практиковали как настоящие генералы, если брать по их фактической роли, но расформированы и кто куда, почти что врассыпную, а я остался один в поле воин. Однако ж недоносок, а он не знает ни слова правды, усомнился в моей преданности идеалам, повел свою линию. Я в форме смотрюсь, зачем с этим спорить, зачем роптать на очевидность, но он стал хорьково петлять, щериться крысой, вчинял мне намеки, декоративно изгибаясь, как ряженный, как маскарадное чучело. А намекал, что я, в разрезе объективной реальности, возможно, не тот, за кого себя выдаю, и душа у меня на самом деле заячья. Взял на себя смелость высказать предположение, что я, как и подобает зайцу, могу в ходе размышлений совершенно ничего не соображать или несказанно заблуждаться, увязать в ошибочных мыслях, пугливо озираясь по сторонам. В целом я действительно способен сморозить и ткнуть пальцем в небо, но только не в отношении формы. С другой стороны, я, конечно, понимал, что одной элегантности мало и что элегантный в форме я еще не полноценный и законченный человек и рискую в наивысшей точке оказаться...
– Про наивысшую точку интересно, возможны совпадения, - перебил я.
– Совпадения? С кем? С зайцем?
– мгновенно побагровел мой собеседник.
Я был ошеломлен обрушившимся на меня потоком слов. Не дождавшись ответа - я лишь скупо мямлил что-то - охранник сказал:
– Не знаю, что вы подумали, но вообще-то предположено было моим оппонентом... человеком, прямо сказать, недалеким... что я под нажимом его психологии или просто в результате физического воздействия окажусь бараном, телятиной, отбивной, только не человеком, которому есть еще что из себя выдавливать, в частности, раба... понимаете теперь, какую околесицу он нес?.. Мол, в апофеозе давления окажусь хлюпиком, отбросом, гнилым интеллигентом. Это, мол, непременно случится со мной в конечном счете, но где он, этот счет, и пока суть да дело, я, дескать, постоянно хожу под угрозой запрограммированного вырождения. Хорошо, допустим, может, что-то и запрограммировано, да только что мне за дело до того, если, по-моему, наивысшая точка подразумевает не что иное, как высшее напряжение боевого духа и орлиный полет, а форма это как нельзя лучше подчеркивает. И вот тут-то, в этой самой точке, споткнуться? прогореть? сбросить человеческую кожу и выползти из нее гаденышем? с самой-то высоты и брякнуться?
– Смотрю я на вас и начинаю...
– Упорно и последовательно занимаюсь общей культурой тела, в то же время и развитием отдельных форм телесной организации. А также регулярные тренировки небезызвестных органов в обществе молодых, очаровательных, до потери памяти влюбленных в себя дам, способных дать достойный отпор в случае стороннего нападения, но безотказных, если подойти к ним с душой.
– Да, так и есть, я не зря это подумал... нет предела человеческой фантазии!.. Прекрасно, прекрасно!
– Я поднял руки, предполагая изобразить аплодисменты, однако не решился довести задуманное до конца.
– Кое-что из услышанного полноценно воздействует на ум... Но что вы тут в целом рассказываете, так это, я полагаю, игра слов, в который вы сами лишь косвенно повинны.
– Вы очень кстати заметили про отсутствие предела, - охранник одобрительно кивнул.
– Остальные ваши слова надо обдумать... А тем временем обратите внимание на синий цвет формы, на то, как мощно лежат и морщатся складки на спине и какую ровную синюю гладь являет собой поверхность груди. А замысловатое оттопыривание материи, в настоящем случае данной по типу сукна? Оно вызвано туго сцепленным ремнем, застегнутым где-то в крайних пределах узости, в бесчеловечно сжатой обрисовке талии. Мне и Глеб с Тихоном всякий раз говорят, проходя мимо и внимательно вглядываясь в маршрутами сукна пролегающие складки: ты как вылитый воин, парень, так держать!
– а их слово здесь кое-что значит и ценится больше алмаза. Но человек, бесцеремонно заспоривший со мной, решивший повозиться под спудом, а не на виду, как полагается в открытом обществе, обозвал меня распоследней тварью, которая в случае какой-нибудь беды или забрезжившей опасности первая шарахнется в кусты, стушуется и брызнет в штаны экскрементами.
Я вставил:
– Вы, должно быть, верно служите Тихону, Глебу и иже с ними...
– Дескать, дальше самолюбования и триумфального зрелища человека в форме дело не пойдет, - не слушал меня охранник, - и вся моя элегантность разлетится вдребезги, выпустив что-то бабье, вообще лишенное мужского начала и даже признаков пола. Развивая свою мысль, он и меня навел на странные, туманные размышления о вероятии гермафродита. А это уже андрогин, как говорят ученые люди, оторвавшись от перегонки дерьма в золото. И как бы так устроить, подумал я, чтоб рассеялась всякая неопределенность и этот пустомеля высказывался не как юноша, но муж. Да, было дело... Но едва дошло до точки кипения и вовремя не прикусивший язычок болван поставил меня перед перспективой, оставляющей форму без содержания, я ему...
– Погодите, парень, думаю, имел в виду философские понятия, а то и некие лингвистические выкладки, но вовсе не оскорбить вас, - вступился я за неизвестного и совершенно ненужного мне оппонента бородача, этого неумолчного стража, успешно красовавшегося предо мной в своей чудесной синей форме.
– Я не знаю, что он там имел, я ему врезал. Знай наших!
– крикнул он.
Я затосковал. Это ж надо в такой мучительной скуке проводить выходной, чтоб вот так горячо, с неутолимой жаждой новых и новых слов, без всякой власти над смыслом своих речей, нимало не управляя разумом и волей разговориться с первым встречным, подумал я, прежде чем спросить: