Иное состояние
Шрифт:
Танцевать она не стала, хмуро на меня поглядывала, вырастая в своих фантазиях до воплощенной справедливости, проворно осваивающейся в картинах последнего страшного суда.
– Все вы из одного теста слеплены, что ты, что Петя, что Флорькин, что даже эта пресловутая Наташа.
– Как же это тебе нас, таких разных, удается соединить в одно целое?
– удивился я.
– Потому что все вы - мое несчастье, мой рок и моя погибель.
Облизываясь на ее патетику, я воодушевленно подхватил:
– Мое счастье заключается в том, что я вижу тебя, вижу в тебе прежде всего человека, и я схожу с ума от желания
– Ну, это интересно, ты интересно играешь, как по оперному...
– вздохнула женщина и добавила: - с элементами юмора...
– Тяжело подняв отягощенную бесплодными размышлениями голову, она угрюмо взглянула на меня, но затем вдруг игриво повела глазками.
– Что ж, сиропы большие, впору и утонуть, или, предположим, широко поле, раздолье для ветерка, ласки, ветрености приятной... да только я не одуванчик, чтоб раздеваться от всякого дуновения... У меня, между прочим, свой интерес. Не хочешь рассказать, как было у тебя с Наташей?
– Теперь ядовито она глянула, а скашивая глаза, выпускала быструю струю лукавства.
– Добрался ты до ее основ?
Она говорила с набитым ртом, и он вдруг, на мгновение как-то странно, неестественно расширившись, стал словно выворачиваться наизнанку, раздирая ограничивающие его губы, а в его темной глубине забелел мощным колесом вращающийся, облепленный разжеванным веществом пирожка язык.
– Никак не было, не добрался, да и не планировал по-настоящему, не успел, что ли...
– пробормотал я, смущенный увиденным.
– Ты ее до сих пор любишь, вот что мерзко, - судила Надя четко и сурово.
– Как можно любить человека, если на уме только и есть, что зависть к его успехам, желание его сломать, выбить почву из-под его ног, раздеть?
– Не путай меня с Флорькиным!
– Я в предостерегающем жесте поднял руку.
– Ты сам запутался и весь путанный.
– Но что с твоим ртом?
– Тебе все равно, раздеть ли ее, бедняжку, в подворотне, ограбить, или в постели...
– Ага, ты ее ненавидишь!
– перебил я, сокрушенно качая головой.
– И немножко той же зависти...
– А вечно она поперек дороги! Я то с Петей была, то с тобой пустилась во все тяжкие, а она тут как тут и дорогу перебегает.
Я не выдержал:
– Кончай жрать!
– Оттого вы с Петей и похожи, как сапог сапогу. Она вас словно штампует. Я и за Флорькиным замечаю, что если у нас с ним чуть что такое... самую малость какие-то намеки на непринужденность, как если бы уже найдена отдушина... в самой его наружности словно обрисовывается Петя или высовывается твоя харя!
– Что ж, пусть Флорькин тоже будет сапог сапогу, - усмехнулся я.
– Ты, главное, не брыкайся, не манкируй. Ты уступи.
– Тебе пирожков жалко? Чего ты мне указываешь, жрать или не жрать? Я тебе никогда пирожков не жалела!
– Я о том, что тебе, если мерить высшим смыслом, целесообразно уступить парню. Для начала распей с ним бутылочку.
– Послушай, - она бессильно боролась с отвращением, не могла справиться и жалобно смотрела на меня, - многие мерили высшим смыслом, а кончали в грязи.
– Кончали в грязи? Разве я такой, как все?
– Ты должен понять простую истину. Пусть я даже не люблю тебя до безумия, чтоб и душу за тебя отдать, пусть, но и то, что есть, не пустой звук, это тоже очень серьезно. Это уже кое-что и ко многому тебя обязывает. А ты пирожков жалеешь.
– Ты сама ничего не понимаешь, а туда же, учить. Если, к примеру сказать, в тебе есть внутренний человек, почему его не видать?
– Первым делом определимся, что это как раз в тебе его нет. Внутренний человек не пожалеет пирожка для любимой женщины.
– Допустим, что нет. Ничего нет. Но был же когда-то? Так ты восстанови. Не понимаешь? Так вот, у меня ничего нет, и в этом все дело. Мне, можно сказать, некуда идти. Почему бы тебе не откликнуться на мой зов о помощи? А пирожки бери хоть все! Правда, не все же только брать да брать, бывает, что и отдавать требуется. Но я вижу, что ждать от тебя чего-либо немыслимо. А ведь если ты не отзовешься... и если предполагаешь в будущем тоже вот так неопрятно питаться... Минуточку!
– Я защитно выставил ладонь, увидев, что она порывается обрушить на меня поток ругательств.
– Не отзовешься, так мне действительно некуда будет идти. Я не смогу пошевелиться, перестану существовать.
Надя закончила есть, и одновременно с этим улеглось ее возмущение.
– Кому же из нас в таком случае играть роль жертвы?
– спросила она спокойно, с мелкой улыбкой, намекающей на снисходительный смех, с каким люди большого ума проходят мимо творящего безрассудства человека.
Я пожал плечами и ответил:
– Что-то сидит во мне скверное, нездоровое, страшное...
– Это фантастика, ты говоришь это против собственной воли, наперекор... Ты подражаешь Флорькину, и это неправильно. Но тебе плохо удается его роль, так что меня твои ужасы и страхования совсем не пугают, плевать я на них хотела.
– Но есть же какой-то верный подход к делу, есть настоящая правда? Есть, наконец, справедливость?
– Ты ищешь истину там, где каждый все понимает по-своему.
– Ну так смотри, как бы я не выкинул какой-нибудь номер, как бы чего не сделал!
Надя сказала в сторону:
– Ха, сделает он, как же, - и уже мне: - Ничего из ряда вон выходящего ты не сделаешь. Достаточно я тебя узнала, чтобы это понять. Ты как пугало огородное, чучело соломенное, заходил к Пете один человек и назвал тебе подобных симулякрами. Объяснил нам, что пугаться таких нечестивцев и отступников от жизненности не стоит. Видом они могут впечатлить и даже навести ужас, а сделать никогда ни шиша не сделают, не такова их ситуация, чтобы разум достойных затосковал и бросился бежать. Суть в том, что ты ничего не добьешься, что бы ни сделал.
Мне и впрямь хотелось резкого телодвижения, в целом чего-то похожего на трещину, откалывающую мою сущность от затвердевшей сущности Нади, Пети и заходившего к ним бывалого учителя жизни, по меньше мере - удивительной выходки, невероятного поступка, а угроза прозвучала, и мой голос, произносивший ее, поднялся до весьма высоких нот. Однако я не встал, не пошел куда глаза глядят, не взбесился и не раскрепостился, с другой стороны, и не обмяк внезапно, не сошел с круга, я продолжал сидеть на стуле, жуя пирожки, и я размышлял, дано ли мне спустить в игорном доме последние деньги и даже штаны и написать после этого великую книгу.