Иное состояние
Шрифт:
Не удивительно, что когда пришли - ко мне, за мной ли, в первое мгновение было и непонятно, и неважно, - в моем уме замелькали как бы уже приготовленные слова: возвращаются, берут свое, вовлекают, уводят... Кто-то стоял перед входом в мою квартиру и настойчиво давил на кнопку звонка. А число множественное; их там много, легион. У меня оставалась минута на осмысление, приготовился ли я в целом. Одет ли я подобающим образом? Не начертаны ли на моем лице какие-нибудь глупости? Готов я к бою? к трагической гибели?
– Открывай, Кроня, я знаю, ты дома, нечего прятаться!
– раздался за дверью нежный, умоляющий и явно склонный к неуступчивости голосок
Мгновенно осознав единственность, малость и слабосильность вечернего гостя, я подумал или даже произнес вслух: справлюсь!
– А вот посмотрим, как ты справишься, - зашелестела вдова, стремительно вбегая в квартиру.
Вбегала она, овеянная духом экзальтации и поиска приключений, с баулами в руках, с рюкзачком на спине, распространяя дыхание отчаянной спешки, запахи многообразной парфюмерии.
– Мальбрук в поход собрался...
– промямлил я.
– Ты не знаешь Флорькина...
– Я знаю Флорькина и знаю тебя.
– Флорькин настроен решительно, он ужасен и все обещает доказать, что не зря.
– Как же он собирается доказывать? И что значит "не зря"?
– Не зря он так волнуется, переживает, все время пьян...
– С этим я готов согласиться, все это действительно не зря. Нити тянутся... Впрочем, - разговорился я, - если вернуться к рассуждениям Васильева, как того и добивается Небыткин, то следует говорить не столько о нитях, сколько о параллельных прямых, и выходит дело, что коль одна из этих прямых тянется к Лобачевскому, то другая... угадаешь? Правильно!
– Я ничего не угадала и не могу угадать, - строго возразила Надя.
– К Ломоносову, дурочка. Это он первый сказал: ничто в природе не исчезает бесследно, всякая энергия сохраняется.
– Я не понимаю, что ты толкуешь и трактуешь, только мне не по себе с Флорькиным, и я не уверена, что тебе это понятно. Я ищу избавления, ищу укрытия, отдыха и капельку веселья, а теперь, надо же, и ты какой-то безумный...
Солидный, я не обинуясь прервал ее:
– Флорькин жалуется на некую напрасность, и можно бы добавить, что он попросту коптит небо, но ведь и это производит энергию. Все вы, как я погляжу, испускаете дым, как фабричные трубы и обывательские печи, и, крутясь как заводные, суетливо бегая тут и там, стреляете выхлопным газом.
– Ты бредишь?
– А концентрируется эта ваша жизнедеятельность на Наташе и ее верных друзьях. Не будем о том, почему и как это происходит, примем за аксиому, что все ваши дымы и газы - не что иное, как энергия, которой нельзя бесследно исчезнуть. И кто понимает это лучше Наташи и ее друзей? Вот почему они так собраны и подтянуты, вот почему на особый манер тужатся в иные мгновения и изображают усилия небывалой работы, которую, надо думать, и впрямь проделывают. Они собирают бестолково и беспорядочно раскиданную вами энергию, впитывают ее, поглощают, перерабатывают, видоизменяют, придают ей более достойную форму, вливают в новые меха... И это-то совсем уж не зря, так что проделывают работу, еще как проделывают! Примером тому служит созданный ими прекрасный музей.
Надя покачала головой:
– Ты нарисовал фантастическую картину.
– Ничего фантастического в ней нет. Обычное дело, так оно всегда и происходит в жизни, так все и вся устроено.
– Они, может, и создали музей... Но они и проблемы создают тоже.
– Какие же?
– Да один Флорькин чего стоит!
– с горечью воскликнула вдова.
– Это лишь для тебя проблема, а для себя я внутренне уже ее решил. Флорькин мне нипочем.
– А музей?
– Что музей?
– Он стал проблемой для Флорькина. Даже смешно, что какой-то музей может стать для человека проклятием и чуть ли не путеводной звездой, но ведь случилось же, и куда все это Флорькина заведет, одному Богу известно...
– Вот пусть Бог и разбирается, - перебил я раздраженно.
– Музей создавался для людей, а не для Флорькина. Знатокам, ценителям, питомцам муз, меценатам - музей, Флорькину - водка, пьяный бред. А ты... Ты говоришь глупости.
– Ты разве не знал, что люди недостаточно развиты, несовершенны, похожи в массе на стадо баранов и ничего не соображают, пока их не скрутит, не прижмет?
– И почему это Флорькин врывается не в музей, который так смутил его разум, а в твой дом?
– Его скрутило, он загнан в угол, а потому прозрел и теперь умен, как черт, и действует избирательно.
– Тебя тоже скрутило?
– спросил я вкрадчиво.
– Я не знаю еще, но ты же видишь, я прибежала именно к тебе, и это избирательность. Что касается Флорькина... Он роет, ну, как бы подкоп, и в идеале под тебя и под музей, под Наташу ту, а пока как-то так выходит и складывается, что - по всем приметам - под меня. Он, может быть, и докопается до самой Наташи, раз уж она представляется ему светом в окошке и заветной истиной, но какие же у меня предпосылки не опасаться раннего, предваряющего благополучный исход обрушения? Могу ли я не трусить? Что странного, если мне снится, что я проваливаюсь, шлепаюсь в темноте на какое-то дно, а там кишат гады, и помощи не приходится ждать даже от тебя? Но ты все же человечен, ты вполне способен помочь. Пустишь? Позволь мне пожить у тебя. Ты хорошо тут притаился, а там все так остро, колюче, опасно, всюду риск, Наташа и ее дружки, те уж воистину, если верить Флорькину, бесчеловечны и давят людей каблуками, словно блох или червей, а сам Флорькин - еще та рожа, хотя и умен до невозможности.
– Он заговаривается, Флорькин-то?
– спросил я угрюмо.
– Бывает. Как начнет...
– Он к тебе пристает, то есть, в смысле плотских амбиций?
Гостья кокетливо положила головку на плечо, прищурилась, высунула кончик языка.
– А тебе до этого есть дело?
– Я спросил, предметно интересуясь. Это не праздный разговор, и не может быть таковым, раз ты намерена остаться у меня.
– Ну, когда он говорит, что станем оплотом против Наташкиных злоумышлений, можно заподозрить и что-то плотское в его намерениях, но это больше по созвучию слов, а вообще-то он руки не распускает, мелкие же приставания можно простить. Если ты меня любишь, тебе это, само собой, не безразлично и даже мелочи простить трудно, но пойми, человек выпивший, не ведает, что творит, так что не подлежит критике. Опасаться нужно другого - как бы он в своей невменяемости не дошел до сумасшедших поступков. А это уже камешек в твой огород. Это прямо касается нитей, о которых ты говорил, и твоего гордого заявления, что ты-де справишься.
– Не выдумывай. Ты была бы только рада, перекинься Флорькин на меня. Не прибежала бы искать здесь защиты. Ладно, оставайся... Уверяю тебя, Флорькину нет до меня дела, он только хотел рассказать историю. В свое время и я с чего-то подобного начинал. Но я Флорькину не мешал рассказывать, даже когда он нелестно отзывался обо мне, чернил наш с тобой роман, а мне, как только все это закрутилось, замельтешило, Флорькины все эти замаячили, куда ни глянь, мне так и не дали рассказать, словно я лишний.