Иное состояние
Шрифт:
– Мое мнение таково, - сказал я в заключение.
– Ты попахиваешь, это факт, винцо, знаешь ли... и спьяну ты сжег весь имевшийся у тебя запас здравого смысла. Вышла топка. В топке полыхает и корчится твое воображение. Его болезненные судороги каким-то образом докатились и до меня. Я не гнушаюсь, но и на веру, без разбору принимать всякое не согласен.
Флорькин хохотал, слушая мою критику. Добродушен! Добродушен!
– выкрикивал он; не знаю, кого он имел в виду, себя или меня, критика. И если, поучал я уже в порядке окончательного послесловия, автор перечисленных перлов рассчитывает на последующие встречи со своим слушателем, т. е. со мной, ему следует поумерить пыл. Флорькин, не без горячности, но стараясь сдерживаться, возразил, что ему можно вменить в вину все что угодно, только не ироническое или даже подлое мнение о старушках из новоявленного музея. Он в восторге от них. Он готов их воспеть, прославить. А что они как будто унижались и только что не пластались перед Наташей и ее друзьями, так еще неизвестно, как на их месте повел бы себя любой
Несмотря на поздний час и смуту, посеянную в моей душе Флорькиным, я все-таки заглянул к Наде. Она была не нужна мне, по крайней мере сейчас, я демонстративно отстранялся и все как будто норовил показать, насколько я выше ростом, т. е. до чего же она против меня мала и ничтожна, и уж тем более я не пошел на привычное уже между нами возбуждение, на легкий и непринужденный стиль общения, не дал, если уместно так выразиться, своего согласия. Это было до крайности глупое поведение, но я ничего не мог с собой поделать, как-то пыльно взвихренный и словно разбалованный Флорькиным, его ерничеством, темными притязаниями на закрепление сходства его обстоятельств с моими и грубыми попытками втянуть меня в сомнительную историю. Надюшу уязвили и оскорбили слишком бросающиеся в глаза особенности нашей нынешней встречи, и она надула губки, фыркнула, поворачиваясь ко мне спиной. А формы у нее были довольно аппетитные, спина вполне соблазнительно вырисовывалась под тонким халатом, зад был как раз в меру, должным образом выпукл, она, похоже, в последнее время пополнела, раздобрела, заблестела как-то, залоснилась. Вскоре, зажевав обиду, она смягчилась до простого огорчения и, конечно, хотела меня расспросить о причинах моего неожиданного и пугающего охлаждения, но так и не решилась. Посидев немного с ней, помаявшись, попив без всякого удовольствия чаю, я в конце концов сослался на нездоровье и ушел.
Я допускал, что она могла бы с подленькой ухмылкой кричать мне вдогонку: ах, ты нездоров? о, лечись, лечись, дорогуша, голубь мой, исцеляйся и приходи ко мне здоровеньким! Но не слишком ли много всего навалилось на меня вот так сразу, в один вечер, за один, как говорится, присест? Выбивающий из колеи рассказ Флорькина, неприятные догадки о подлинной Надиной сущности... Я должен почувствовать себя сломленным, смятым, оскорбленным, растерянным? Возможно, кому-то и хотелось, чтобы я почувствовал себя несчастным, - Флорькину, может быть, или даже Наде, - однако я не чувствовал.
Но в то же время ничего хорошего, обнадеживающего, бодрящего в моем самочувствии не было. Жить мне не хотелось, хотя не хотелось и умирать; я бы, пожалуй, согласился, чтобы все для меня внезапно закончилось, но только в естественном порядке, тихо и гладко, без тошнотворных эксцессов и досадных недоразумений. Я шел по темным улицам и горько, отчаянно размышлял о Наташе. Тем же размышлением занимался я и дома, все болезненней загоняя себя в тупик, приходя к думам совершенно отчаянным - их и горькими нельзя уже было назвать, заметно было лишь, до чего они мелки и никчемны. Поди ж ты, она существует-таки, эта дивная троица! Реальность, в которой разместились мы с Надей, и разместились, надо признать, вполне сладко и душевно, что бы ни думал о нашем сожительстве мой новый друг Артем Флорькин, представляла собой, я бы сказал, круг, надежный, согретый, защищенный от невзгод и притеснений круг. Он включает в себя и мою уютную квартирку с ее замечательной библиотекой, удобными креслами и мягким ложем, а троица очутилась за его пределами. Тут, не исключено, что-то от Лобачевского, на иные приемы которого ссылался Васильев. Я ведь ознакомился тишком и мало-мало, вник, сколько мог, в начала мировоззрения Небыткина, столь повлиявшего на жизнь и приключения Наташи и ее друзей. А когда-то, добавлю в скобках, и на жизнь Пети, на приключенческие сюжеты, творимые Флорькиным, стало быть, косвенно и на мое бытие, принимающее довольно странный вид в тени, отбрасываемой на него существованием моих предшественников на поприще погони за недоступной и неуловимой в ее последней, конечной сути женщиной. Это рассуждение, плясать в котором я начал от Лобачевского, следует закончить указанием на факт, что труды Небыткина мне явно не добыть, и Бог их знает, существуют ли они, и существовал ли когда-либо сам Небыткин, а умницу Лобачевского, полагаю, никогда не осилить.
Я говорю немногое, ограничиваюсь двумя-тремя аксиомами, или, если угодно, истинами, мои установки скромны, а доказывать я и вовсе ничего не собираюсь. Казалось бы, ну что такого сложного в Лобачевском? Параллельные прямые, пересекаются... Или не пересекаются... Но только влезь в эти ученые выкладки и гипотезы, так они тотчас и впрямь потянут за собой намеки и предложения, как бы авансы Васильева с его, следует думать, богатым воображением, а далее и громкие современные прозрения по части устройства вселенной и возможного проникновения в ее устрашающие тайны, а там уж попрут, отряхиваясь от пыли, проржавевшие заверения мечтателей, что у меня непременно вырастут крылья и я буду летать, как это происходило с отборными сынами и дочерьми земли в незапамятные времена, или что мой мозг и мое сознание разрастутся до заволакивающей околоземное пространство умной массы; встрепенутся и фантасты, убежденные в неземном происхождении Наташи. Зачем? Зачем мне все это? Я обойдусь. Не потому, что я узколобый, косный, слишком земной, а потому... да Бог знает почему! Но обойдусь, - и этого более чем достаточно.
Новые силы вливаются в помятый и испещренный писульками от хулиганствующих прохожих, проходимцев сосуд моей души, свежая энергия бродит в опавших было мехах моей груди и раздувает эти меха. Нет, не хочется мне возиться и бороться с противоречивым Флорькиным, а тем более с Наташей и ее адептами, или любовниками, или кто они там есть, с ними, которые - само совершенство, но если надо, если только грянет, если только попробуют... Я достаточно раздражен, готов к крепкой самообороне; я самодостаточный. Не случайно пресловутая троица очутилась за пределами четко очерченного мной круга. Я только хочу разъяснить следующее: теперь мне представляется, будто я и раньше, до Флорькина с его баснями, откуда-то знал, что они съехали с прежнего места жительства, поглотившего столько моих впечатлений, желаний и страданий, но знал я, нет ли, главное, что их отъезд, похожий, предположим, на бегство или таинственное исчезновение, никоим образом не мог бы поразить меня. Да они, можно сказать, и исчезли совершенно из моей памяти, сгладились, испарились, а заключается ли в таком их действии нечто загадочное и непостижимое, мне безразлично.
Так было до Флорькина, и так мне представляется даже и нынче, следовательно, было не совсем так, как я это себе представляю, и, может быть, не было вовсе. Но вот ведь с какой прямой и недвусмысленной твердостью утверждается, исключительно не противоречивой непреложностью обосновывается в моих чувствах и умствованиях реальность пребывания тех троих на улице Барсуковой! Сосредотачивает на себе довольно плотную часть моего внимания, добрый его кусок, и притупляет нашу с Надей совместную реальность, теперь еще лишь на краешке моего сознания сохраняющую статус нынешней, некоторым образом соответствующей мне и Надюше.
Является риск, что я снова обернусь зависимым человеком, человеком, чья самостоятельность условна или ущербна. А состоятельность? Это попутный или как бы встречный вопрос. И что я ведаю о Наташе и правде ее вхождения в тройственный союз, что я понимаю в этом их, выглядящем столь убедительно и безупречно, синклите, чтобы говорить с уверенностью о реальности, вмещающей этих людей и способной в тех или иных случаях производить - на их основе - некое бытие, те или иные, может быть, экспериментальные формы бытия, а то и самое живую жизнь? Но я упорствую и говорю именно об этой реальности, да так, будто другая и невозможна. Она заключает и скрывает их в себе, а время от времени они возникают на ее поверхности в облике красивых нестарых людей, отлично сработанных восковых фигур, превосходных ораторов, блестящих организаторов музейного дела, представителей особого направления в философии, а также, не исключено, в социальной догматике.
О том, что я понимаю под социальной догматикой, расскажу в другой раз, если, конечно, успею. Флорькин поведал о якобы забавном происшествии с Петей, чей уголок рта попал под каблук переступившей через них, отчаянно боровшихся, Наташи. Справедлива ли моя критика допущенных рассказчиком преувеличений, и прав ли я, уверяя, что он буквально из кожи вон лез, лишь бы подать Петю в карикатурном свете, все это вопросы, которые можно без всякого ущерба для моего повествования скомкать, отбросить и забыть. Флорькин, по его собственному признанию, мог, т. е. как бы имел право, на всю жизнь сохранить, после того происшествия, представление о Пете как о шуте, как о фактически безвестном человеке в гротескной маске, однако не сделал этого, благородно отказался от столь своеобразного варианта духовного и нравственного развития. Но почему не вообразить - разве что-то мешает?
– Флорькина на месте Пети, не вывести Флорькина клоуном с раздавленной губой и свалившимся набок носом? И почему не озадачиться этим именно мне? А если по каким-либо причинам этого не сделать, то почему же не допустить, что подобный бедственный фарс мог разыграться даже и со мной?
Скажу больше. Я, вот, мыслю свое новое устремление к Наташе - вполне платоническое и едва ли предполагающее какие-либо действия - как опасный штурм некой бесперспективности, той резко ограничивающей все мои шансы на успех, твердолобой, так сказать, неприступности, которую она с таким беспримерным хладнокровием демонстрирует и, наверное, не прочь порой особо подчеркнуть; я готов помыслить его и как плачевное, драматическое и совершенно бессмысленное падение в бездну, на краю которой я перед тем волею судьбы окажусь, располагая последней возможностью еще принять сколько-то достойную позу. Во всяком случае, мне ничто не мешает думать об этом устремлении как о чем-то серьезном и значительном. Но где, спрашивается, гарантия, что жизнь не шутит и с Наташей злые шутки, что не выходит иной раз на арену действительности и она в роли смятого, полураздавленного шута Пети или будто бы взявшего над Петей верх сомнительного прагматика Флорькина, все жалующегося на пустоту своего существования? И если это так, если бывает на нее проруха, то что тогда конкретно ее, Наташина, реальность? Сомнительна? Ошибочна? Противоречива? Аккуратно и бережно покрывает, а не уберегает? Есть она - и нет ее?