Иное состояние
Шрифт:
Я задумался. Мысли уперлись в несокрушимое уже осознание, что незабываемый побег из дома, который громоздился сейчас у нас с Тихоном за спиной, безмолвно и сурово храня тайну Петиной кончины, привел меня в тесноту бессмысленной комедии. Особенно комично я выгляжу с тех пор, как связался с вдовой, и каково же Тихону удерживать смех, видя мои прыжки, отскоки, топанье ногами, слыша в моем быстром, срывающемся голосе детские нотки, жалкие взвизги, звериное завывание. Но как взять себя в руки? Каким-то образом покончить с вдовой прямо на глазах у этого несомненно зоркого, бережно откладывающего всякую подробность в сокровищницу своих наблюдений человека? Но Петина проблема? Петино творчество? Покончить и с ним? А Наташа?
Мы остановились, не далеко уйдя от ворот, тех самых, возле которых состоялась наша встреча, и Тихон смотрел на меня с усмешкой, с отчетливо выраженной готовностью
Я вскрикнул, едва заслышав снова Тихона.
– Чем же мы перед ним провинились, перед Петей-то?
– осведомился, упражняясь в снисходительности, мой добрый, вечно смягчающийся в виду непутевости и недоумений простых смертных собеседник.
Мой вскрик еще угасал поблизости.
– Ваше равнодушие к его потугам, его совершенно искренним и честным намерениям...
– ответил я.
– А вы и сами равнодушно перечисляете эти Петины заслуги.
– Ваши бесконечные насмешки...
– уныло я говорил.
Тихон вдруг прервал меня с несколько уже странной живостью:
– Кто же говорит, что Петя был плохой человек?!
Он перестал посмеиваться, постукивать зонтиком. Нахмурившись, смотрел куда-то в тихую и безмятежную тенистость парка; рассказывал:
– Но не сгодился Петя. А я тоже хорош. Так прошляпить, проморгать... Он умирал, а я думал, что это очередные его чудачества, выкрутасы. Я был глуп, пуст, рассеян в тот момент. Не разглядел я своевременно всего ужаса Петиного положения, что и характеризует меня не лучшим образом. Промах существенный, но, согласитесь, на обобщение все-таки не тянет, точно так же, как сам Петя в целом не потянул. Старался парень, да при всем своем старании так и не вытянул. И вам не целесообразно брать с него пример. Я в том смысле, что не стоит вам повторять его путь, к чему вы, судя по всему, склоняетесь.
– Да что Петиного в моем желании найти и почитать его поэму?
– Ага, слышу уже неподдельное возмущение. Так вот, отвечаю, в желании - ничего, зато поэма, правильнее сказать пресловутая поэма, как раз может указать на ассоциативный ряд, упирающийся лично в вас или проливающий свет на некоторые любопытные факты, для вас никоим образом не безразличные. Факты, знаете ли, подтверждающие, что Петины поступки отражаются на вашем поведении и даже, не исключено, на вашем характере. О ваших поступках не скажу пока ничего дурного, а о вашем характере и вовсе не берусь судить, но все же... Взять хотя бы те или иные ваши пристрастия... Впрочем, что говорить, я просто должен, я просто вынужден вас разочаровать и огорчить. Разочаровать и огорчить, - как бы подчеркнул собеседник.
– Поэма не найдена. Мы, естественно, не искали, но могла же она случайно подвернуться, так вот, этого не случилось. По бокалу вина за встречу? В ближайшем каком-нибудь кафе...
– Нет.
– Тогда, может быть, в подворотне?
– И все-таки, вы хоть пробовали искать?
– Обыскивать труп? Странного вы о нас мнения. Что-то превратное... Толкование вкривь и вкось. Остается спросить, за кого вы нас принимаете. Между прочим, любопытно было бы узнать, почему вы сами не остались и не порылись в карманах своего друга. Но не будем об этом, вы вот что скажите. Да что нам, собственно говоря, искать у Пети, хоть у живого, хоть у мертвого. Не предполагаете же вы, что мы, найдя ненароком, стали бы читать?
Я остановился. Мне хотелось выразить печаль, как-то овевающую теплом Петю в его могильном холоде и одиночестве, но я не знал, как это сделать. Слова, пока моим собеседником оставался Тихон, перестали что-либо значить.
– Итак, вы нисколько не верите, что Петя мог написать большую и яркую, ну, скажем, вполне симпатичную поэму?
– Мы это не обсуждали.
– Я вас одного спрашиваю!
– воскликнул я.
– А мне все равно.
Так ответил Тихон. После этого он пожелал убедиться, что я уйду, не попытавшись проникнуть в дом. Подбоченившись, он несколько времени смотрел, как я несуразно топчусь на месте, затем отправился к сидевшему в будке у ворот охраннику - дом, видать, был важный, населенный респектабельными жильцами, и специально охранялся - и наказал ему не пропускать меня. Я поспешил убраться восвояси.
***
Если вдуматься, мы преотлично устроились, я и Надя. Я помолодел при таком расцвете человечности, которого мы довольно быстро, едва ли не сразу достигли, и об этом, как оно ни скучно по существу, стоит порассказать. Зажили душа в душу. Переселяться к ней я не собирался, бывал частенько и день-другой жил в ее прелестном деревянном домике, сохранившемся еще от прежней Получаевки, а порой она, с умом распространяя свои чары и соблазны, задушевно гостила у меня. Словом, все сложилось превосходно, и о торопливом времени, когда это складывалось, я имею все основания отзываться только в превосходной степени, только в приподнятом тоне. Но какого-то глупого стариковского умиления у меня, к счастью, не было. Интересно вышло с рукописью, которую мы, было дело, искали: оказывается, Надюша нашла ее сразу после нашего первого разговора, как только я удалился, но решила, из своих тайных соображений, промолчать. Я даже рассердился, т. е. когда вся эта история раскрылась, когда Надюша уже размахивала, стоя в дверях комнаты, тоненькой пачкой бумаг и со смехом намекала на те соображения. Я лежал на диване, подложив руки под голову, задумчиво смотрел на нее, ждал, пока она перестанет смеяться, и у меня в душе болезненно поднялась волна скверны, мелькнул вдруг начальный проблеск вражды, негодования, раздражения. Это действительно было началом конца. Навалилась ужасающая скука, и я был бессилен с ней бороться. Петя ведь только тем и занимался, в сущности, что расталкивал эту вязкую муть скуки и мечтал вырваться куда-то в лихость и вольную стихию, в подлинную заинтересованность вещами, явлениями и импровизациями на тему логики, а и мне было не вполне весело лишь читать книжки да общаться с выдуманными собеседниками. Теперь я заподозрил свою подругу в расчетливости, в неких хитростях, на которые так падки бабы. Мир реальных, безнадежно увязших в буднях людей невероятно скучен. Вскочив на ноги, я прошелся по комнате, довольно-таки тяжело ступая, и вот так прогуливаясь, с нелепой, в общем-то не имевшейся у меня грузностью швыряясь из угла в угол, я смутно уловил чуждость этой комнаты и свою - дому, пусть даже и доброму, безоговорочно приютившему меня на желательный срок, почувствовал, что и Надюша мне отчасти, похоже, чужда. В конце концов я решительно потребовал объяснений.
– Да ничего существенного!
– воскликнула она, основываясь исключительно на Петиной поэме и своем халатном обращении с ней и не догадываясь, что я замахиваюсь на нечто большее.
– Просто подумала, что ты сразу унесешь ноги, как только заполучишь рукопись, уйдешь и не вернешься, но мне-то не хотелось, чтобы ты уходил. А чего ты кривишься?
– вдруг пристально всмотрелась она в мои очертания.
– Разве?..
– Кривишь губы, и нос вроде как съехал набок.
– По-твоему, я обязательно должен был заполучить эту рукопись?
– мрачно заволновался я.
– А чтоб оставить ее себе, такого ты не предположила? Все-таки сочинение твоего мужа...
Сочинение! Празднуя это ловкое и отчасти лукавое словцо, не без причины, естественно, вырвавшееся у меня, Надя залилась смехом, зазвенела, как колокольчик.
– Ну вот, хохочу...
– сказала она затем, отдышавшись.
– А не надо бы, - вставил я.
– В чем же дело, милый? Рискую показаться тебе противной? Но мы справимся, правда? Не раздражайся, дорогой. Ну, развеселилась, с кем не бывает... А что муж, и к тому же покойный, незабвенный, и эта поэма... О Пете я и сейчас не скажу ничего худого и гадкого, то бишь не скажу больше, чем уже сказала, а поэма - чистейший вздор, бред, бердяевщина! Словно и не Петя сочинил, а какой-то несносный олух, графоман с ослиными мозгами!