Иное состояние
Шрифт:
– Чудно слышать и кажется недопустимым, да... Разве можно вилять, когда я предметом обсуждения поставила любовь?
– всплеснула руками хрупкая и необыкновенно стойкая, многое пережившая женщина.
– Против любви я ничего не имею, и вообще не спорить с вами пришел, но скажу... Что Наташа не девка, а посерьезнее нечто, я ручаюсь, хотя почти ничего о ней не знаю. И не думаю, что те двое, которые вокруг нее вьются, ее любовники, во всяком случае не кучно, ну, допустим, один из них при полном исключении в этом отношении другого, а не зараз, что было бы слишком и, пожалуй, изумило бы саму Наташу...
– Скажите, наконец, правду, они авантюристы, за ними водятся темные делишки?
Я ждал подобного вопроса, и следовало ей это сказать, объяснить, что истосковался я уж по глуповатой бабьей пытливости, дарующей приятную возможность долго и жестко опровергать, мучить и смешивать с грязью нежное, слабое и столь часто ошибающееся создание. Заключенное в цветастое платьице, покачивающее ножкой, с головой, увитой светлыми кудряшками... Но я, словно по странной случайности, предпочел
– Не надо так... Не надо вынашивать смутные подозрения. Уже одно то, что они прекрасно организованы, не позволяет смотреть на них как на мелкотравчатых проходимцев, каких-нибудь разбойников с большой дороги, людишек толпы. Вы скажете, что и разбойники бывают отлично организованы, но я вам на это отвечу, что у разбойников в основе разрушительные тенденции, а у этих людей основа не в базисе, но, так сказать, в надстройке, которая одна и видна, наподобие верхушки айсберга, а что там внизу, под водой... может, там масса сторонников и приверженцев, и целая сеть... Но что касается надстройки, она выглядит великолепно, поскольку сплетена из свежих художеств, удивительных загадок, редких словесных оборотов. Не всем понятны их речи, не всегда их слова обнадеживают, но это уже другой вопрос. Главное, что у них работа с логикой и философский бум на уме, а не подлости всякие. В это верим! Даже если нет доказательств. Я спрашивал Петю, и он ответил отрицательно на мой прямой вопрос, не приходится ли нам иметь дело с сомнительными типами, а он знал, Надя, побольше нашего. Но ни Петины знания, ни мои доводы еще не означают, будто эти господа заряжены исключительно положительной энергией. Если мы с вами просты и готовы в совершенно школьном духе делить людей на положительных и отрицательных, то у них дело обстоит несколько иначе, и мы должны прежде всего вспомнить, не уклоняясь при этом в схоластику, что Наташа и ее друзья не стесняются, вот уж действительно... Я вам скажу, у них даже какое-то свинское отношение, да, они относятся к людям как к чуждому элементу. И это поражает при первом же знакомстве с ними, ошеломляет, остужает, это как ушат холодной воды. К какому же после этого разряду отнести их самих? Остается только гадать. А что еще остается делать? Заговорить на арамейском? Они указали мне на дверь. Я был оскорблен и возмущался. Что же мне остается, как не думать о них плохо? Но не будем забывать, что обида обидой и вспыльчивость вспыльчивостью, а справедливость все же должна стоять на первом месте. Кое-что в особом смысле обращает на себя внимание... Как ни странно, они и самые громкие свои заявления произносят довольно тихо, не повышая голоса. Ну, положим, я недостаточно еще наслушался тех заявлений, однако уже способен угадать, где-то в вольном и неумолимом течении их мысли, разные страшные вещи, опасные намеки... Мне все кажется, вот-вот один из них подскочит да шепнет мне гнусно в ухо, что я старый пердун, набитый дурак, отсталый выползень и больше ничего...
– И вы еще с ними возитесь, с такими-то уродами?
– в ужасе перебила меня Надя.
Я поднял руку, призывая ее к молчанию.
– Говорю вам, грех это, вдруг взять да позабыть о справедливости. А с ними я не вожусь и не возился, - возразил я с достоинством, - и бывал я у них случайно, просто с Петей. Добавлю, если вы еще не прочь послушать, что они обуяны разными фантазиями, по которым выходит, что они, может быть, не вполне-то наши земляне, и это вносит дополнительные трудности в наше размышление о них. Но мы должны отвечать в первую голову за себя, а не за других, кто они там ни есть, местные или пришельцы. Надя!
– выкрикнул я вдруг.
– Я ищу повод говорить не переставая, и мне совсем не нужны разглагольствования о тех людях, мне нужны ваши уши, ваш слух, ваше внимание, и как у тех я, явившись с думкой порассказать о проблемах и вопросах, возникших в фокусе моих одиноких исканий, попал в какую-то кашу, в какой-то раздрай, о котором вам и знать-то не обязательно, да... Так здесь, принося извинения за Петю, то есть за свое далеко не лучшее поведение в его последний миг, я вдруг круто сменил курс и очутился перед необходимостью искать... И что же я ищу? Нет, не повод даже. Что повод! Его найти проще простого... Предлог!.. да, предлог хвататься за любую возможность, лишь бы поцепляться еще за вас, подзадержаться, поговорить еще, интересуясь и вашими возможными словами...
Она, миниатюрная и ладная, принялась уклонять личико, утаскивать его от меня подальше, прятать в себе, уменьшая до размеров, уже не позволявших иначе, чем в виде какого-то сморщенного и как бы пропеченного кукиша, показывать обуявшее его владелицу смущение.
– И вам действительно трудно найти этот предлог?
– Было бы не трудно, будь мне удобно, но мне неудобно, словно я застенчивый юноша, впервые объясняющийся в любви. Я стеснен. А ведь мы уже немало понежились среди душевного тепла и прекрасного человеческого общения, и столько сейчас уже было искренности, откровенности, что с чего бы, казалось, пожиматься и вертеться как на иголках! Петя, может быть, некоторым образом стоит между нами, его недавний печальный конец? Недостаточность соболезнований, неутолимость скорби, его неспетая поэма?
Вот, вот достойный предлог, подумал я, прежде чем выкрикнуть:
– Ну конечно же!
– В чем дело? Поэма, поэма... То ли вы говорите, что у вас на уме? Петя - поэт? Поэма?
– округлила глаза Надя.
– А вы не знали?
У меня отлегло от сердца. Я уже влезал во что-то скверное, ущербное для доброй памяти о Пете, уже смог бы без зазрения совести извиваться, одолевая вдову, но случайно вспомнившийся, неожиданно вынырнувший из скороспелой тьмы забвения Петин стихотворный опыт мгновенно вырос в убедительную необходимость морально окрепнуть, мобилизоваться и заняться серьезным делом. Я впрямь встал внезапно на основу, обладающую мощной силой притяжения. Сам Петя и его поэма не выросли в моих глазах, но достаточно было и того, что теперь я желал материализации сочиненных им в романтическом порыве строк. Желал, по крайней мере, скромного обнаружения упоминавшихся листочков, раз не мог воскресить бедолагу автора, без стыда вспоминать нашу последнюю с ним встречу и совершенно покончить с нагло захлестнувшим меня интересом к его вдове. Я сразу поверил, что искать поэму - нужное, важное дело, и не только я и Надя, но и другие, за исключением заблаговременно отвернувшегося Наташиного кружка, дадут радующую оценку и ей, и моему энтузиазму.
– Поэма, да, поэма, - говорил я взволнованно.
– Петя упоминал. И немножко путался - то будто бы почитает наизусть, а рукопись оставил дома, то якобы листочки при нем, и он с них прочтет.
– Надо же, сочинял поэмы...
– Надя зарделась, посвежела и похорошела, катаясь вся - прямо сыр в масле - в каком-то болезненном, смущенном изумлении. Словно опомнилась, вернулась в реальность и столкнулась с жгучей необходимостью заново осмыслить, что представлял собой ее муж.
– Ну, сочинял... Может, только один раз и сочинил. Но говорил он об этом так, словно совершил творческий подвиг подстать тому же Данте или, скажем, Байрону, и утверждал, что его поэма перевернет представление о нем. Понимаете теперь, как все это важно?
– У меня представление о нем сложилось хорошо, его уже не перевернуть, - возразила она с неожиданной твердостью, многое, видимо, успев передумать и в разных быстрых переворотах и кувырках мысли уяснив, что перемены влекут за собой одни неудобства и нет ничего лучше постоянства, хотя бы и косного, привычек и мнений.
– Согласен, но от этого поэма не теряет своей ценности.
– А если она бездарна? Пишут же пустяковые стишки...
– В любом случае, - перебил я с некоторым раздражением, - она как-то свидетельствует о жизни нашего поэта и ее результатах и определенно послужит укреплению памяти о нем.
– Вы говорите как по писаному, как трибун или щелкопер.
– Ну, что ж, и вы красноречивы, - ответил я мрачно.
– Разумеется, в лучшем смысле этого слова. Мы в чем-то похожи, и уже одно это обязывает нас заняться поисками.
– Вы хотите искать в этом доме, вместе со мной?
– Нет, это лишнее, это ненужная спешка... Не сейчас, не сразу, лучше разделиться, и вы ищите здесь, а я...
– А вы? Что же вы умолкли? Осечка какая-то?
– А я пойду к той женщине... К Наташе... Не хотелось бы, но надо, Петя там умер, и поэма, возможно, была при нем...
Глава седьмая
Когда б свести все то мое, что как-то выражается вовне, к Наде, как еще недавно оно сводилось к Пете, а именно в его поступках находила самое яркое обозначение моя увлеченность Наташей, картина получилась бы странная и противоречивая, поскольку эта женщина опутала меня, но она же доставила мне немало хороших минут и чудесных переживаний. О том, что пора либо дать упомянутому увлечению полную волю, либо вовсе закрыть вопрос, сейчас говорить нечего, оно, со смертью Пети, скрылось где-то в тайниках моей души и практически ничего не выражало, и уж точно, что не Надиным деяниям было его обозначать. Истинно и досконально я бы все это определил, попытавшись разобраться, сознавал ли я, идя в первый раз к вдове, что безрассудно ищу неприятностей на свою голову, да только что же мне, с моим-то малым запасом оставшихся впереди лет, отступать в тылы и доискиваться, что было бы, поступи я иначе. Надо, однако, сразу уяснить, что она не та, Надя-то, не то же, что ее покойный муж, не заменяет и не способна заменить его, и вот как раз ее чуждость я мог и должен был предвидеть. Но свой поход к ней я называю удачным и полезным уже потому, что после него крепко засели в моей голове мысли о Петиной поэме. Я заминал, зажевывал, что сначала сама мысль о Пете-поэте и его рукописи, возникшая у меня в Надиной кухне, явилась лишь предлогом задержаться в той кухне, причем настолько эфемерным, надуманным, что он вполне мог захватить необычайно и увлечь Бог знает куда. День, другой - и уже мерещилось мне что-то вроде откровения. Отыскав рукопись, я получу доступ к Пете, собственно говоря, к его жизни в той ее форме, в какой сам Петя, внезапно освоившись в роли стихотворца, интуитивно-вдохновенного человека, сделался бесстрашным воином, непобедимым рыцарем, побивающим и преображающим все мелкое, ничтожное и ненужное в его существовании. Образ этого бойца сливался во времени, теперь для Пети ничего не значащем, с образом мятущегося человека, еще только мечтающего о славных победах и удивительных метаморфозах, и в становящемся общим потоке неплохо известная мне Петина сумбурность беспрепятственно переиначивалась в ладную упорядоченность и целеустремленность. А чего нам, бездельникам и мечтателям, и желать-то, как не такого потока? Он выносит прямиком к уверенности, что гордо и сильно выстроенная нашим воображением жизнь не может кончиться лишь оттого, что Петя без всякого смысла залез под стол или так в целом разгорячился, добиваясь успеха у Наташи, что не выдержало сердце, а я без дальних раздумий, не очень-то и хлопоча, взобрался на ложе, бывшее некогда для него супружеским. Петя, стало быть, продолжается, и я, наслаждаясь покоем в объятиях вдовы, увижу дальнейший его путь в строках его поэмы.