Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Она спела одну песню, потом другую, третью. Она пела по-русски «За дружеской беседою», «В час роковой, когда встретила тебя» и по-цыгански «Ай да кон а вэла».
Игнатьев слушал, закрыв глаза, захваченный мастерством певицы, ее мягким, бархатным, задушевным голосом.
Все есть в хорошей цыганской песне — и удаль, и грусть, и сила, и даль немереных дорог, и нежность, и горечь, и одиночество, и любовь. Все есть, если песня хорошая.
Вдруг певица говорит:
— А сейчас я спою вам дедушкину любимую.
Она спела «Шел мэ-версты, чаво прочей гом» и, видимо сама разволновавшись, отложила гитару.
— Чудесная песня, — сказал Алексей ( Алексеевич.— Я давно ее знаю. Лев Толстой использовал ее в «Живом трупе».
— Вот я и говорю, — сказала певица, — дедушка ее очень любил. Я ему часто пела «Шел мэ-версты», когда приезжала в Ясную Поляну. Я ведь была уже взрослой барышней при его жизни.
Это была Анна Ильинична, дочь Ильи Львовича Толстого.
На минуту в комнате стало тихо: когда простые слова «мой дедушка» относятся к Льву Толстому, они звучат по-особому и впечатление производят особое. Но милая, добрая Анна Ильинична была человеком скромным, она не хотела задерживать внимание на себе, на своей громкой фамилии. Она взяла гитару и запела снова.
Мемуары принесли Игнатьеву популярность всесоюзную, и очень быстро. В Москве многие узнавали его на улице.
Алексей Алексеевич презабавно рассказывал, какие курьезы с ним происходили из-за былого графского титула.
Однажды к нему домой пришел древний старик. . Увидев Алексея Алексеевича, он вытянулся, грудь вперед, пятки вместе, носки врозь, руку под козырек, и гаркнул:
— Лейб-гвардии Преображенского полка рядовой такой-то явился, ваше сиятельство.
У старика оказалось дело в одном из московских учреждений. Дело тянул.ось слишком долго, было утомительно ждать. Гвардеец решил обратиться за содействием к другому гвардейцу.
Трудно было бы доставить Игнатьеву большее удовольствие. У него было отзывчивое сердце. Он не мог, просто не умел равнодушно пройти мимо человека, находящегося в беде, он всегда за кого-нибудь хлопотал, просил, писал письма, лично ездил по инстанциям.
Но уж когда старый гвардеец обратился к нему как к гвардейцу, Игнатьев счел священной своей обязанностью сделать все, что было возможно.
— Одна мне беда с этим стариком, — рассказывал он. — Не могу отучить его от «ваше превосходительство». От «ваше сиятельство» отучил, а от «вашицтво» не могу. Я уже рукой махнул. Как же его переучивать, когда ему под девяносто?!
В 1931 году Алексей Алексеевич приехал в СССР с группой иностранцев. Он рассказывает об этой поездке в своей книге. Здесь я прибавлю только кое-какие подробности, которые знаю от Натальи Владимировны.
Игнатьев повез своих спутников в Ольгино, — это восемьдесят' километров от Москвы, в сторону Дмитрова. До революции Ольгино было родовым имением графов Апраксиных, которые состояли в родстве с графами Игнатьевыми.
Апраксины жили в необычайной роскоши. Ольгинокнй дворец, построенный петровским вельможей Федором Апраксиным, Игнатьев называл сказочным. В оранжереях росли пальмы, покои дворца украшали сорок тысяч горшков с цветами, в январе к столу подавали клубнику, в мае — персики, телят поили только молоком, чтобы мясо к графскому столу было нежное, в пяти проточных водоемах разводили карпа и форель. Нечего говорить о парке, лошадях, псарне и т. д. и т. д.
А было Апраксиных всего двое стариков. Они умерли в 1915 году, не оставив детей. Имение было майоратное, то есть могло перейти только к старшему родственнику мужского пола. Таковым оказался Алексей Алексеевич, говоривший по этбму поводу сам о себе, что он «всесильной волею Зевеса наследник всех своих родных».
Вступить в права наследства в 1915 году он не мог — была война, он находился при штабе верховного главнокомандующего во Франции. Наследник приехал в Ольгино только в 1931 году. Во дворце помещался дом отдыха. В доме жили пятьсот человек. Под портретом Федора Апраксина, «смерть от шведов приявшего», висел плакат: «Если хочешь быть здоровым, то живи режимом новым».
Во время осмотра дворца подходит к Игнатьеву старуха.
— Вы меня не помните? Я — Прасковья. Вы были совсем маленький, когда приходили ко мне на ферму молочко пить. А теперь во какой большой выросли!
Оглядев Игнатьева с головы до ног, она спросила:
— Так вы, стало быть, не емигрант?
По словам Натальи Владимировны, старухе, видимо, трудно было понять, как это бывший законный владелец такого богатого имения относится со столь очевидным равнодушием к тому, что оно ушло из его рук. Старуха смотрела на Игнатьева, смотрела и наконец, высказалась:
— Перевелись, видно, настоящие-то господа!
Конечно, все смеялись, а Алексей Алексеевич, вероятно, громче всех. Я так и вижу, как он откинул голову назад и протянул:
— Как-кая пре-лесть!..
Он юмористически относился ко всяким напоминаниям о своей былой принадлежности к «господам» и об утраченном графском титуле и с иронией переносил нужду.
В Париже Игнатьевы долгое время нуждались. А стоило только принять любое из сделанных ему предложений вступить в члены правления какой-нибудь но-воорганизующейся акционерной компании, и сразу пришли бы деньги, да еще и большие.
Не всем русским делали в Париже такие предложения, только тем, кто мог рядом со своей фамилией поставить: граф, князь, барон. Известной части мещанской публики это импонировало, и дельцы хорошо платили за титул.
Но Игнатьев на это не шел.
Дельцы будут обделывать дела, а он станет их прикрывать своей подписью?
— Разве мог я идти на это? — заметил Алексей Алексеевич и подчеркнул, лукаво улыбаясь: — Я, граф Игнатьев?!
Я редактировал одну из книг его воспоминаний. Там есть место, где автор рассказывает, как он узнал о гибели русской эскадры под Цусимой.
Семья Игнатьевых потеряла в этом бою трех своих моряков, двоюродных братьев Алексея Алексеевича.
Не помню теперь, чем именно мне это место не понравилось,— конечно, в смысле только стилистическом. Я предложил автору сделать перестановку двух-трех абзацев. Но тут Алексей Алексеевич, автор весьма сговорчивый, с которым у нас никогда не было пререканий, внезапно побагровел, вскочил и закричал:
— Ни за что1 Что мне двоюродные братья? Мы флот потеряли!..
Я никогда не видел его в таком состоянии.