Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
— Вы забыли, что Массне лично дирижировал оркестром, когда она выступала, — прибавила дама.
— Вот видите! Наташа Труханова! Да по ней сходил с ума весь Париж. Кроме всего, она была очень красивая женщина. Это одно чего стоит! Как по-вашему?
Показалось ли мне только или у моей собеседницы действительно было такое выражение лица, будто я чем-то огорчил ее? Облачко грусти пронеслось у нее в глазах.
— Да, — сказала она со вздохом. — Но это было давно.
— Очень давно, — согласился я, ничего не подозревая.
— Красота отцветает, — сказала она еще более грустно.
— И забывается, — подтвердил я еще более уверенно, продолжая оставаться в полном неведении.
— Искусство танца — одно из самых^хрупких, — сказала дама. — Артистка сходит со сцены, ничего после себя не оставляя.
— Это верно. О Наташе даже писали, что у нее
нельзя учиться, ей невозможно подражать. Она была слишком своеобразна.
– ч
Дама стала совсем-совсем грустной. Я не понимал причины. Мы продолжали молча шагать. У гостиницы «Савой» она остановилась, очень мило улыбнулась и сказала:
— Знаете что,' приходите к нам сегодня вечером или завтра. Я познакомлю вас с мужем. Вам будет интересно,— он тоже много лет прожил во Франции.
Она передала мне его лестный отзыв о моем «Легионе» и прибавила на прощание:
— Приходите обязательно. Но помните, послезавтра мы уезжаем.
Я не пришел. Как мог я прийти, если даже фамилии ее не расслышал, когда нас знакомили?
Правда, на другой день у меня мелькнула мысль позвонить в агентство, спросить. Но было воскресенье. А жаль! Очень меня эта особа заинтересовала.
Дня через три-четыре я встретил на улице одного сотрудника агентства.
— Вы узнали эту даму, которую видели у нас? — спросил он. — Вы должны были бы знать ее по Парижу.
— Кто она?
— Как кто? Она была знаменитой танцовщицей. Труханова ее фамилия. Наташа Труханова.
Вероятно, я стоял раскрыв рот. Я подумал, как должно было огорчить ее то, что я ее не узнал, да еще так грубо сказал, что красота забывается. Мне сделалось неловко.
— А мужа ее вы знаете? — спросил сотрудник агентства. — Он был военным агентом во Франции в 1914 году. Игнатьев.
— Игнатьев? — воскликнул я. — Граф Игнатьев?
— Он самый. Граф Игнатьев. Ныне сотрудник нашего торгпредства в Париже... Вот что бывает на свете!..
Поистине это был день неожиданностей!
Как молния, сверкнули воспоминания, и я увидел Париж, и жаркое лето 1914 года, и одно чудесное воскресенье, когда мы студенческой компанией возвращались из Ножана-на-Марне, куда ездили лакомиться жареной корюшкой по два су за'порцию. В Париже, на перроне вокзала, газетчики кричали: «Убийство эрцгерцога Фердинанда Австрийского!», а мы и не подозревали, что с этой газетной сенсации начиналась новая глава мировой истории.
Дипломаты потрудились не больше месяца, и началась война. Во дворе посольства на улице Гренель стали собираться русские подданные, желавшие поступить волонтерами во французскую армию.
Был момент, когда нас напугали, сказав, что среди нас очень много политических эмигрантов и французское правительство не знает, стоит ли с нами связываться. Наши делегаты ходили к военному агенту, графу Игнатьеву, просить у него содействия. Граф обещал похлопотать, и нас приняли, — правда, не в национальные войска, а в Иностранный легион.
В те дни я не видел военного агента ни разу. Но через год он посетил нас на фронте и произвел крайне неприятное впечатление.
Так вот, стало быть, за кем она замужем, Наташа Труханова! За этим бородачом?!
Теперь я уже был доволен, что не пошел к ним в гости.
Однако мы все же встретились, — не в Москве, но встретились.
2
Летом 1937 года я был в Париже. Однажды, придя на спектакль гастролировавшего там Московского Художественного театра и наблюдая в антракте публику, которая шумно проплывала по фойе, я обратил внимание на господина необычайно высокого роста, одетого с изящной простотой, присущей только людям, наделенным природным вкусом.
Господин обращал на себя внимание не только ростом, манерой одеваться и командорской розеткой Почетного легиона в петлице. У него было тонкое, породистое лицо, красивая посадка головы, что-то гордое, быть может, даже величественное во всей фигуре.
А рядом шла та самая дама, с которой я познакомился в Москве, в Литературном агентстве, — артистка Труханова.
Я поклонился ей, она меня узнала и громко, на все фойе, крикнула:
— Леша! Вот Финк!
Лишь впоследствии узнал я, что такая непринужденная экспансивность лежит глубоко в характере Натальи Владимировны и даже придает ей немало своеобразного обаяния.
Она схватила господина высокого роста за рукав, вытащила из толпы, подвела ко мне и по-прежнему громко провозгласила:
— Вот он!
Великан положил мне обе руки на плечи и, громыхая басом, объявил:
— Дорогой мой, да ведь это вы мне всем обязаны! Это я сдал вас в Иностранный легион!
Я не успел ничего ответить: антракт кончился, надо было спешить в зал.
Мы условились встретиться после спектакля.
з
Это произошло в памятный для меня день.
Я лишь недавно приехал в Париж, где не был свыше двадцати лет, и, конечно, прежде всего побежал в Латинский квартал, где каждый камень был мне так дорог.
Было в Париже еще одно место, которое мне хотелось посетить: Дворец инвалидов.
Я был там очень давно, в важную минуту моей жизни, меня тянуло побывать там еще хоть однажды.
Нерешительно шагнул я за чугунную ограду. Никого не было во дворе, кроме часового. У меня билось сердце. Не знаю, как и почему свернул я именно на ту дорожку, по которой прошел однажды, двадцать три года назад. Ноги сами понесли меня по диагонали вправо, через парадный двор, сами еще раз свернули вправо, когда я оказался под аркадами, сами толкнули одну из многих, совершенно одинаковых дверей, сами взбежали по лестнице на второй этаж, помчали меня по коридору влево, вошли в одну дверь, и, когда наконец остановились, я увидел стену и прибитую к ней мраморную доску с надписью: «21 августа 1914 года свободные народы сошлись здесь, чтобы встать на защиту Франции».