Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Потом потянулись будни позиционной войны: артиллерийские дуэли, ночные поиски, разведка, мелкие стычки. Самое неприятное было идти в ночной поиск: приходилось пробираться ползком среди убитых, и никогда нельзя было знать, не затесалась ли меж них немецкая засада. К тому же немцы при малейшем шорохе пускали ракеты и стреляли шрапнелью. Но было интересно.
Мысль о том, что из такого ночного поиска можно не вернуться, не приходила мне в голову. Разве меня тоже могут убить? Какие глупости! Меня, Витю Финка, — и вдруг убить?! А с мамой что будет? А с папой? Меня убить?! Я и думать об этом не хотел. И, может, именно поэтому я ни на минуту не испытал чувства страха и
лез в самые опасные ночные дела всякий раз,, когда вызывали охотников.
В роте было несколько кадровых легионеров из Си-ди-Б'ель-Абесса — забубенные головушки.
Как-то раз один из них, Делькур, сказал другому, Адриену Бову, который был простоват умом:
— Адриен! Тебе известно, что человек смертен? Не веришь? Вот попробуй повисеть в петле. Но так, чтобы хоть немножко, хоть на два сантиметра не доставать ногами до земли. Вот попробуй, — увидишь, как ты умрешь.
Все смеялись, Бов молчал.
Тогда Делькур предложил вариант:
— Или знаешь что, старик, я в тебя выстрелю, и ты увидишь, как ты умрешь. Этим будет доказано, что человек смертен.
Бов молчал.
Заговорил Кюнз, вечно пьяная, пропащая, но чудная африканская душа.
— Не люблю богословских споров! — пробурчал он. — Прекратить!
Однако, — хоть и без слов, — но участие в этом спи-ре он принял.
Ночью он подполз к немецкой проволоке, навесил на нее несколько банок из-под консервов, привязал к проволоке длинную бечевку, отполз и стал тянуть за другой конец. Банки забренчали у немцев прямо над ушами. Поднялся переполох, кутерьма, началась пальба, пошло черт знает что.
В этом месте моего рассказа Жан-Ришар расхохотался.
— Я очень хорошо представляю себе этого сумасшедшего, — сказал он. — Я лежал с одним таким в госпитале. Он был зуав.. Ах, эти колониальные солдаты!.. Ведь этот Кюнз мог быть убит сто раз!
— Конечно, — согласился я. — Но ведь у него была своя цель. Он терпеть не мог Делькура, и его бесило, когда тот куражился над Бовом.
Вернувшись ночью, он сказал Делькуру:
— Теперь твоя очередь. Пойди проверь, действительно ли человек смертен. Сам проверь. На себе. А не на Адриене. Его этот вопрос не интересует.
Но была у Кюнза еще одна цель: ему давно надо было переплюнуть меня. Потому что получался непорядок: какой-то студент, да еще из себя невидный, а лазит под пули и не боится.
Проделка Кюнза произвела впечатление, но на меня— не очень сильное.
И вот в одно ненастное утро ротный писарь читает нам, как обычно, приказ по полку, и вдруг я слышу, что в ночь на вчерашнее число, во время ночного поиска, «погиб на поле чести» легионер второго класса такой-то роты Макс Финк.
Меня точно по голове ударило. Я был оглушен. Остановилось сердце, к горду стало подниматься ощущение тошноты, я почувствовал, что у меня слабеют ноги и вот-вот я упаду.
Это был страх. Я узнал его не сразу, но все-таки узнал: я не раз видел, как у других солдат со страху начинали стучать зубы. У меня тоже стучали зубы. Это был страх.
Потом я долго ломал себе голову,-стараясь понять, почему же за все время, прожитое мною среди смертельных опасностей, страх впервые вцепился в меня, когда никакая опасность мне не грозила, а просто-напросто я услышал о гибели человека, которого никогда в жизни не видел. И сколько я ни думал, сколько ни копался в самом себе, а выходило одно: дело в фамилии.
Гибель этого Макса Финка, по-видимому, доказывала мне, что смерть шляется также и среди солдат с моей фамилией. Выходило, что стоило ей чуть ошибиться — и она вполне могла бы пристукнуть меня, Виктора, а не Макса Финка.
— М-м-да... — как-то неопределенно буркнул Жан-Ришар. — Вот рассуждение, которое...
Но я перебил его:
— Которое удивительно глупо, нечем хвастать! Но я и не хвастаю.
У Блока, оказывается, было другое мнение:
— А я считаю его правильным! Я хотел сказать — вот рассуждение, которое не всякий поймет. Но кто был на фронте, среди опасностей, тот поймет. Вообще теория фронтового страха еще ждет своей разработки. Говори дальше.
— Что же дальше? Дальше я понял, что был просто легкомысленным мальчишкой и больше ничего. Я понял, что бесстрашия нет, а есть недооценка опасности, иначе говоря, недомыслие. Или, еще проще, есть хлупость. А когда разум работает, как ему полагается, то человек сознает всю меру грозящей ему опасности и ему страшно. Ему не может не быть страшно.
— Он прав, Маргерит! Он совершенно прав! — сказал Жан-Ришар.
Поощренный этим замечанием, я сказал Жан-Ришару:
— Я читал твои очерки по литературе и психологии, обе книги «Очерков нашего времени».' Ты любишь разбираться в психологии, дарю тебе этот эпизод. А теперь твоя очередь. Рассказывай. Я слушаю.
Тогда Маргерит вставила:
— «Капитан придвинул кресло к камину, набил трубку, откашлялся и начал». Твоя очередь, Жан-Ришар.
Блок рассказал замечательную историю.
— Ты под Верденом был? — спросил он меня сначала.
Я сказал, что с полком не был, но посетил Верден в 193.7 году и мне было горько. Слишком уж шумливыми толпами, слишком веселясь, слонялись праздные и сытые туристы по дорогам, по которым Франция пробиралась двадцать лет назад, погибая под тяжестью ранцев, ружей, кухонных котлов, волнистой стали — в общем под тяжестью солдатской смерти.
— О да! — воскликнул Жан-Ришар. — Солдатская Голгофа! Во Франции она давно стала местом увеселения. — Он помрачнел. — В особенности для немцев. Во? ображаю, как они теперь там веселятся...
— Ладно, ладно! — вставила Маргерит. — Не надо думать об этом.
— М-да, — сказал Жан-Ришар. — Итак, Верден. 1916 год. Разгар боев. Мясорубка. И вот с отрядам пополнения появился в роте какой-то тип, и сразу он стал мне неприятен. Что-то было противное в его манерах, улыбочка была противная, и глазки как-то бегали, точно искали что-то или от кого-то прятались. К тому же он постоянно вертелся вокруг меня, лез с разговорами, надоедал. И вот в один прекрасный день мой тип получает осколок снаряда и падает, как колода. Главное, он упал в совершенно открытом, незащищенном месте. Ясно и понятно, он там пяти, минут не проживет, убьют. Что делать? Делать было нечего. Мой солдат. Я, как лейтенант, обязан заботиться о нем. Вот я и пополз, чтобы оттащить его в более или менее защищенное место. Ползу, а сам думаю только об одном: когда меня убьют — сейчас или на обратном пути? Но дополз, схватил его и вытащил. Оба живы. И вдруг мой тип разревелся, как ребенок. Плачет и всхлипывает, тянется ко мне и бормочет: «Мне стыдно! Мне стыдно! Простите меня1 Я не солдат. Я полицейский. Меня сюда послали следить за вами, подслушивать ваши разговоры... А вы мне жизнь спасли! Простите. Простите!..» Здорово? А?