Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Он внимательно все выслушал и высказался лишь после паузы, видимо хорошенько все продумав.
— Беспокойный вы народ! — начал он. — Беспокойный, черт бы вас побрал! Вам мешает, что белый свет стоит на своем месте! Зачем вам надо все расшатывать, даже устои литературы?
Я стал защищать точку зрения Макаренко, но Ренэ перебил меня:
— Не надо! Не доказывай! Он прав!. И очень глубоко! Я сам это понимаю. Но все-таки... Ты подумай, что происходит: появляется советский писатель и начинает бить наших богов по головам. И боги рассыпаются.
Ты подумай, что для нае-то это значит! Ведь мы были уверены, что боги сделаны из мрамора, что они вечны, а этот приходит, — р-раз, и вечный бог разваливается, как сухая глина.
— Да нет же, — сказал я, — боги разваливаются от времени. Время, время, дорогой мой. Мрамор сам стал крошиться.
Но Ренэ не соглашался:
— Они бы еще тысячу лет простояли, если бы не .вы! Вам все надо расшатывать! Нет на вас Далилы! Она бы вам живо остригла космы...
Вернувшись в Москву, я едва ли не при первой встрече с Антоном Семеновичем стал выражать ему свои восторги по поводу статьи.
Мои излияния он по обыкновению пропустил мимо ушей и, лукаво сверкнув глазами, перешел к комментариям.
— Ну, послушайте, да ведь я же прав! — начал он. — Назовите хоть одно, всего одно произведение мировой литературы, которое описывало бы то, что называется личным счастьем, построенным на любви. Ну, назовите, я слушаю! Ага, молчите? То-то! Во нема таких произведений. Нечего художнику делать с таким ограниченным счастьем. Возьмите Льва Толстого. Покуда Пьер Безухов был женат на красавице Элен, и был несчастлив, и они оба были взаимно не нужны друг другу,— Толстой показывал их и так и этак. Но вот Пьер Безухов сочетается законным браком с Наташей Ростовой, и оба счастливы, и сразу Лев Николаевич их оставляет. Что ему делать с их счастьем? А Шекспир? Чтобы изобразить любовь Ромео и Джульетты, ему пришлось осложнить ее трагедией, которую породили предрассудки. Иначе говоря, Шекспир показывает, что уродливое общественное устройство, порождающее спесь, вражду, эксплуатацию, неравенство, убивает все лучшие чувства человека, в том числе и такое его высокое благо, как счастливая любовь.
Наступила небольшая пауза. Мне показалось, что у Антона Семеновича пробежала тень по лицу. Видимо, напоминала о себе болезнь сердца.
Мне захотелось отвлечь его, и я рассказал про своего парижского товарища, который призывал на нас Да-лилу.
Макаренко громко рассмеялся.
— Далила?! Надо было ему сказать, что у нас она уже давно член профсоюза! Она ж работает в парикмахерской на Пятницкой. Целый день стрижет и бреет, а никто ее не боится!
На это он был великий мастер: закончить серьезный разговор неожиданной веселой шуткой.
Однажды, — это было давно, в годы его работы в колонии имени Горького, в эпоху, когда его травили все тупицы наробраза, — к нему приехал очередной инспектор.
Как ни странно, дело обошлось без надоевших поучений, без укоров, без упреков и начальственных разносов.
Инспектор даже сказал, что не понимает, почему в наробразе о нем, Антоне Семеновиче, говорят только плохое и к тому же так много.
— По-моему, — прибавил инспектор, — то, что вы делаете, очень смело и очень интересно.
Странный инспектор!
Он потом приезжал еще несколько раз, знакомился с делом шире и глубже и, по-видимому, только утверждался в своем мнении.
Однажды он сказал:
— Вам бы, Антон Семенович, написать обо всем этом. Такой опыт надо увековечить.
Макаренко не стал скрывать, что давно уже кое-что пишет о своей работе.
Инспектор пожелал прочитать. Макаренко дал ему рукопись.
Прочитав, инспектор сказал:
— Да ведь это поэма! Это педагогическая поэма!
Так родилось название книги, которая вскоре обошла
весь мир.
По счастью для Антона Семеновича, этот удивительный инспектор был молодой женщиной. Они поженились. «Книгу для родителей» Антон Семенович написал в соавторстве со своей женой, Галиной Стахиевной. Жена стала товарищем по работе, соратником в борьбе, она осталась хранителем литературного наследия Макаренко, редактором сочинений, консультантом педагогов и исследователей, пишущих о педагогической системе Макаренко.
Это был счастливый брак, потому что личные чувства дополнялись в нем, обогащались, облагораживались общностью идей, труда и борьбы, то есть именно тем, чем великие классики мировой литературы не могли украсить жизнь своих бессмертных героев — ни Евгения с Татьяной, ни Пьера с Наташей, ни Ромео с Джульеттой...
У него были строгие, почти суровые черты лица, холодный, иногда пронизывающий взгляд и неистощимый запас доброты и юмора.
В нашем доме жили тогда два писателя, мастера на всякие смешные выдумки. Их аудиторией была семья Макаренко, в особенности сам Антон Семенович...
— Ага, пришли! — говорил он с притворным недовольством, когда они появлялись.
— Пришли, Антон Семенович! Так точно, пришли! — отвечали те двое и тотчас, не сходя с места, начинали свой очередной номер. Проходила минута, и Макаренко хохотал громче всех и бывал счастлив, как ребенок.
Сам он не пил или пил очень мало, но весьма тонко улавливал психологическую минуту, когда вдохновение артистов требовало освежения, и тогда подносил нам по стаканчику. Веселая кутерьма тянулась иногда до поздней ночи.
Всего хватало в его богатой натуре—и суровости, и юмора, и лирики, и уменья действовать.
Но была у него одна особенная и покоряющая черта: ясность суждений. Макаренко точно всегда стоял на вышке: он всегда видел дальше других.
Это и определяло отношение к нему.
Мы вместе заседали в некоторых комиссиях Союза писателей, и все коллеги относились к нему как-то по-особенному, не как друг к другу, а с каким-то «добавочным» доверием.
Когда разгорались споры, а Макаренко молчал, председатель спрашивал:
— А вы что скажете, Антон Семенович?
Однажды он прочитал в Московском университете
лекцию.
Тема была такая: «Зачем человеку недостатки?»
Смысл заключался вот в чем: за разные преступления и проступки сажают в тюрьму. Однако есть у людей множество мелких, но отталкивающих пороков, за