Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Наконец наступает долгожданный вечер. Зал полон до отказа, выходит президиум. Джерманетто получает первое слово.
Едва он кончил, едва только произнес последнее проклятье по адресу Муссолини, как в зале погас свет. От неожиданности все растерялись.
— Публика негодует, топает ногами, орет, — ты знаешь публику парижских митингов! А меня кто-то хватает под руки, быстро тащит по коридору, вталкивает в дверь рядом с залом, и в это мгновение вспыхивает свет. Все продолжалось не больше минуты. Я снова оказался в той пустой комнате, в которой просидел весь день. И тут я слышу, что митинг продолжается, говорит Вайян. Его прерывали аплодисментами после каждого слова. Стены дрожали.
Наконец митинг кончился. Джерманетто рассказал мне, что слышал, как расходится публика, как смолкает шум на улице. И вот все стихло. На улице темень. Тогда появился Вайян и с ним еще двое товарищей.
И тут произошло нечто неожиданное: они раскрывают окно и помогают мне перелезть на пожарную лестницу. Но окно выходило не на улицу Кадэ, а в какой-то глухой переулок. Темно. Тихо. Безлюдно. Неподалеку от дома я различил автомобиль. Открылась дверца, и я услышал женский голос:
— Садитесь! Скорей!
Это была Жанна Муссинак, жена писателя Леона Муссинака.
Она увезла Джерманетто за город, к одному старику, который оказался участником Коммуны 1871 года. Старик принял гостя радушно и скрывал его у себя, сколько надо было.
К этой истории надо прибавить одну немаловажную деталь. Джерманетто с детства носил ортопедический башмак и тяжело опирался на палку. Я сказал, что ему, должно быть, трудно было вылезать в окно, спускаться по пожарной лестнице...
Юн перебил меня:
— Из-за ноги? Но ведь именно на нее Вайян и делал всю ставку! В его замысле нога была главным действующим лицом. Ты не понимаешь? Почему же ты не понимаешь? Ведь это очень просто. Зал Кадэ имеет только один выход. Поль Вайян выбрал этот зал именно по-
тому, что здесь полиция могла подкарауливать меня у единственной двери. И он был прямо-таки счастлив, когда узнал, что подвезли прожектора. Когда митинг кончился и публика расходилась, полицейские направили прожектора на ноги. Они искали хромого. Арестовали пятерых. Именно на это Вайян и рассчитывал. Он ловко надул полицию.
Не могу не отвлечься и не сказать хоть несколько слов о Джерманетто. Он еще здравствовал, когда эта книга была закончена, он еще не стал для меня воспоминанием, смерть еще не разорвала дружбу, которая связывала нас десятилетия. А тёперь я вынужден ограничиться несколькими строками.
Возьму только что рассказанное с его слов приключение.
Как бы много оно ни говорило о Джерманетто, его облик еще больше раскрывается в том, как сам он обо всем рассказал. Джованни восторгался Вайяном, его умением «портить кровь» полиции, он восторгался товарищами, которые руководили митингом, и теми, которые спускали его по пожарной лестнице, и нашей общей приятельницей Жанной Муссинак, которая ждала его с автомобилем, и стариком коммунаром, который прятал его у себя. Но он как будто и не вспоминал, что главным-то действующим лицом во всей этой истории был как-никак он сам; что спускаться в темноте по пожарной лестнице да еще на одной ноге пришлось именно ему; что любой глупой случайности было бы достаточно, чтобы в руки полиции попал именно он, и что высылка в Италию, к Муссолини в гости, грозила именно ему.
И в приключении и в рассказе — весь Джерманетто.
Он был писателем, журналистом, агитатором, подпольщиком, он был всем, чем может быть борец за революцию. Двенадцать раз стоял он перед судом, больше половины своей жизни прожил он либо в изгнании, либо в тюрьмах своей родины. Однако ничто не могло сломить дух этого старого бойца. Вся его личность была соткана из мужества и страсти борьбы, украшенных чудесным юмором и чистотой души. Это был поистине лучезарный человек. Вечная ему память!
Возвращаюсь к Вайяну, — верней, к тому, что о нем сказал Джерманетто, закончив свой рассказ:
— Настоящий гасконец! В его жилах текла кровь какого-нибудь д’Артаньяна, не иначе. Смелость, дерзость в борьбе и какое-то необычайное, легкое и веселое изящество. Он был поэтом действия.
Да, именно так. Он не успел написать всех своих стихов, всех книг, всех картин, потому что целиком ушел в поэзию политической борьбы, каждодневной политической битвы.
Вайян окончил парижский юридический факультет на год раньше меня. Он был адвокатом уже в 1914 году, когда мне надо было защищать выпускную диссертацию. Я вспомнил об этом после одного митинга и сказал Вайяну, что из него вышел бы первоклассный судебный оратор, если бы он не ушел в революцию.
Вайян улыбнулся и ответил цитатой из Ювенала:
Si natura negat,
Facit indignatio versum.
Улыбка была лукавая и многозначительная.
Слова Ювенала значат: «Если природа не создала меня поэтом, то негодование исторгает из меня стихи».
А Вайян этими словами сказал о себе: «Если происхождение не готовило меня к тому, чтобы стать революционером, то негодование привело меня в партию коммунистов».
И верно! Сын зажиточных интеллигентов, прекрасно образованный, всесторонне одаренный молодой человек, которого ждала блестящая адвокатская карьера, — какими путями пришел он к революционному движению? Оно не лежало на его стезе.
Я все собирался спросить его об этом. Но однажды он сам мне все объяснил, быть может, и не подозревая этого.
Мы говорили о Москве. \
— В первый раз я поехал в Москву в 1919 году,— сказал Вайян. — Как только меня демобилизовали из армии, тут же и . поехал. Вы сами понимаете почему: пятвдесят два месяца я проторчал на фронте. Я все видел: и ужасы войны, и мерзость тыла. Так что после демобилизации я просто не мог усидеть на месте. Мне было необходимо, просто необходимо посмогреть, ‘ что же это за народ, который сумел дать войне коленом в
зад и сбросить ее со‘всех лестниц! Здорово! Молодцы! Ай, какие молодцы!
Бывает, сорвется у человека с языка несколько слов, и он, пожалуй, сам не заметит, как много ими сказано.
Так прозвучали для меня и эти слова Вайяна. Они все сказали и о самом человеке и о природе необычайных поворотов в его судьбе. Вайян стал борцом за коммунизм потому, что видел ужасы фронта и мерзость тыла, и потому, что в России победила революция. Главным образом потому, что в России победила революция.