Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

Финк Виктор Григорьевич

Еще: «Мешает работать травля...»

Еще: «Меня выперли из колонии им. Горького».

Такие письма не вносятся в документы, называемые «историей болезни». Между тем именно они раскрывают истории многих болезней.

Одновременно такие письма показывают и облик человека.

Антон Семенович легко мог бы оставить свой беспокойный пост, уйти, сберечь нервы, сердце, коронарную систему, коротко говоря — жизнь. Ему даже предлагали спокойную работу.

Он ответил отказом.

Да Макаренко и не мог согласиться.

Он

делал дело своей жизни, он боролся за идеи своей эпохи, за человека, за его духовное раскрепощение, за его совершенствование.

Но нельзя в таком случае удивляться, что в письмах стали спустя некоторое время появляться и такие строки: «Был обморок на улице...» «Упал в обморок на улице, врачи запретили писать, даже читать».

«Дома все хорошо, но уже начинается старость... На годы у меня расчета нет...»

Трудолюбие Антона Семеновича получало новое объяснение: ему многое надо было сделать, но он знал непрочность своего здоровья и торопился обогнать смерть. Он ее не боялся. Он смотрел на нее только как на помеху в работе и презирал ее за это.

В одном из писем того периода, уже, казалось бы, достаточно Насыщенного тяжелыми предчувствиями, он ,так и пишет:

«Природа придумала смерть, но человек научился с ней бороться и научился плевать на смерть...»

Я очень живо представляю себе, как это было. Поздней ночью он сидел за столом и работал. В груди что-то сжималось и разжималось, и от этого становилось тоскливо, и Смерть строила гримасы. А он не мигая смотрел ей в лицо и прямо при ней, в ее присутствии, писал черным по белому, что плюет на нее, и продолжал работать.

Такой был человек.

ЖАН-РИШАР БЛОК

I

Жан-Ришар Блок приехал с женой в Москву в начале мая 1941 года.

Группа друзей и знакомых собралась для встречи на Белорусском вокзале. Поезд пришел почти пустой,— кто приезжал тогда из-за границы? Вся Европа была в огне войны..

Прошло не меньше пяти минут, как поезд прибыл, а наши гости не показывались. Встревоженные, мы побежали искать их. Они сидели в последнем вагоне, одни. У них был вид людей запуганных, растерянных.

Впоследствии Жан-Ришар все объяснил мне. Несколько месяцев хлопотало наше Министерство иностранных дел перед немецкими властями о предоставлении Жан-Ришару Блоку и профессору Ланжевену виз на проезд из оккупированного Парижа в СССР. Ожидание казалось бесконечным, оно выматывало душу. Наконец нужные бумажки были получены. Полагали выехать вместе с Ланжевеном, ждали его, но он задержался. Друзья советовали Блоку уехать из Парижа

поскорей, не дожидаясь, пока немцы раздумают и аннулируют визы.

Нервы были напряжены до предела. Поездка через всю Германию была мучительна.

— Германия из конца в конец провоняла казармой, капустой и гороховым супом. Она ходит

пьяная от своих легких побед и горланит похабные солдатские песни,— рассказывал Блок. — Было противно. Мы с женой сидели всю дорогу как на иголках, и когда поезд наконец остановился в Москве, у нас уже просто не было сил выйти из вагона. Мы были как проколотые шины. Понимали, что мучения кончились, что мы уже приехали и надо выйти, а сил не было.

Супруги Блок приехали измученные морально и истощенные физически. Целый год сидела во Франции немецкая оккупационная саранча. Она пожирала, во славу Гитлера и Петэна, все, что производила богатая и трудолюбивая страна. Французы питались брюквой. Брюкву выдавали по карточкам. Блоки приехали просто голодные.

Но в Москве они быстро поправлялись. В Москве нашлись друзья, знакомые, была атмосфера дружбы, было хорошее настроение...

Мы были знакомы с Жан-Ришаром в Париже, но в Москве подружились, встречались почти ежедневно, и я очень его полюбил. Простота, легкость, грация ума, изящество речи, покоряющая радость жизни — все это придавало ему неизмеримое обаяние'.

Он очень любил Москву и все московское. Ему хотелось быть похожим на коренного москвича, вообще на советского гражданина. Через неделю после приезда он отложил свою парижскую фетровую шляпу и надел парусиновый картуз с козырьком. Кажется, ему даже польстило, когда я сказал, что теперь все будут принимать его за управдома.

Но и картуз он носил не слишком долго: вскоре я встретил его на улице в пестрой узбекской тюбетейке.

— О чудесный Жан-ибн-Ришар-ибн-Блок! — воскликнул я. — О вместилище наук, сосуд мудрости, оплот истинной веры! Почему же ты не повязал чалмы? Почему ты не надел халата? Как мог ты позволить, чтобы послушная жена твоя Маргерит-ханум показалась в этом кишлаке без паранджи?

Кажется, подействовало: он вернулся к картузу.

Плохо было с языком.

Как-то я прихожу, Жан-Ришар сидит один.

— Где Маргерит?

— Ушла, — Он смотрит по сторонам и прибавляет: — Очевидно, за покупками.

— Из чего это видно?

— Она взяла с собой... ну, как у вас это называется?.. ле а вдруг...

Он имел в виду «авоську».

С Маргерит было не лучше. В авоське она принесла хлеб, масло и молоко.

При покупке молока обнаружилось, что русский язык исполнен тайн.

Маргерит Блок хотела купить лишь немножко молока. Она подала бутылку, показала, сколько надо налить, и прибавила совершенно, кажется, ясно:

— Па больше.

И продавщица налила побольше, до краев. Больше было некуда. Продавщица не подозревала, что с ней говорят по-французски и что «па» означает — не.

Все-таки несколько фраз Жан-Ришар заучил. Тогда началась адская мистификация. Каждое утро у меня звонил телефон. Я снимал трубку.

— Гаварийт извэснй рюсскй писатэл Тургенёфф!