Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Однако это не была обычная литературная слава.
Правда, и «Педагогическая поэма» не была обычным произведением литературы.
Во всем мире давно повелось, что писатель наблюдает жизнь, созерцает ее, изучает с доступной ему глубиной ее скрытые законы и потом описывает результаты своих наблюдений и изучений.
Книга Макаренко была литературным новаторством: человек, который ее написал, не наблюдал жизнь, он переделывал ее, он ее строил.
И читатель сразу почувствовал это. Читателя сразу пленил не только блеск прочитанных страниц, не только веселое, жизнерадостное и теплое мастерство повествования. Главное было в том, что на этих страницах раскрывался Мудрый и благородный подвиг жизни, раскрывалась необыкновенная личность автора.
Встретившись с Антоном Семеновичем, став его соседом и свидетелем его каждодневной жизни, я увидел,
что слава была для него трудной общественной нагрузкой.
Почтальоны носили ему письма со всех концов Союза; к нему обращались за советом люди, по самым разнообразным причинам попавшие в трудное положение: родители, не знавшие, как быть с ребенком, который не поддается воспитанию; супруги, которые видели, что разваливается семья, и не умели ее поддержать; молодые, которые переживали крах надежд, и старые, которых постигло непоправимое разочарование, — все писали Макаренко.
Когда Антона Семеновича не стало, мы нашли у него сотни таких писем.
И лифтерам тоже была работа — подымать на восьмой этаж людей, которые приезжали со всех концов Союза, даже из Владивостока, специально затем, чтобы повидать Антона Семеновича, раскрыть ему душу и услышать, что он скажет, не увидит ли он, где выход из их тупика.
Да, слава у него была необычная.
Впервые я увидел Антона Семеновича февральским утром 1937 года.
В этот день началось заселение Дома писателей в Лаврушинском переулке.
Будущие соседи по подъездам организовывались в группы. Моя жена зашла в контору и получила ключи. Наша группа заторопилась к своей лестнице. Впереди шел человек в солдатской шинели и кожаной фуражке.
Лифт еще не работал, мы поднимались по лестнице пешком, оставляя на каждой площадке по два семейства. На шестом этаже мы с женой открыли дверь нашей квартиры, вошли и стали, вероятно, слишком громко выражать свои восторги. Нас отрезвил энергичный звонок. Он как бы напоминал, что шуметь даже в первый час новоселья не полагается и сейчас придется объясняться именно по этому поводу.
Звонил человек в шинели. Теперь я увидел его лицо: энергичные черты, крупный нос, за очками строгие глаза, небольшие усы, голова стрижена под машинку. На вид ему было лет пятьдесят.
Я приготовился просить прощения за нарушение тишины, но, к моему удивлению, незнакомец протянул мне руку и с легким украинским акцентом буркнул!
— Будем знакомы! Выходит, снова мы с вами соседи...
— Выходит, — покорно согласился я, не зная, почему «снова».
Незнакомец осмотрел комнаты, провел пальцем по стенам — не пачкает ли краска, — пошутил о чем-то и ушел.
— А почему это мы соседи? Да еще снова? — спросил я жену.
— Ты разве не знаешь, кто это? — ответила жена.— Это Макаренко.
— Какой Макаренко? — переспросил я.
— Ну вот!—удивилась жена. — Какой Макаренко! Антон Семенович! Какой же еще бывает Макаренко?.. «Педагогическая поэма»! Ты напечатан у Горького в Альманахе в одной книге с ним, потому он и сказал, что вы «снова» соседи...
Я бросился догонять этого удивительного соседа, и знакомиться с ним, и трясти ему руку, и так, на лестнице, где-то между этажами, и начались наши добрые отношения, за которые я благодарю судьбу.
Антон Семенович жил последние годы в Киеве и в Москву переехал, когда выстроили наш дом. Он еще только обзаводился знакомыми, и сценки вроде описанной выше повторялись каждый день.
Одна из них произошла в Союзе писателей, куда Антон Семенович впервые пришел на собрание.
Собрание было многолюдным, шумным и тянулось несколько дней. Десятки ораторов успели подняться на трибуну. У Антона Семеновича, по-видимому, не создалось впечатления, что московские писатели — наиболее организованная, наиболее дисциплинированная и последовательно мыслящая часть советской интеллигенции. Он не без яда шутил по этому поводу, когда мы вместе возвращались домой, в Лаврушинский переулок.
И вдруг он сам попросил слова.
В зале стоял шум, публика могла и не расслышать фамилии оратора, который поднимался на трибуну, а в лицо его еще не знали.
Макаренко чуть прокашлялся и без обиняков объявил своим глуховатым баском, что по впечатлению, какое сложилось у него за эти четыре дня, московские
писатели — народ менее организованный, чем беспризорники.
Поднялся смех, кто-то даже зааплодировал. И вдруг раздается чей-то недовольный голос:
— Кто это?
Тон был такой: «Кто это еще смеет так с нами разговаривать?»
Антон Семенович назвал свою фамилию.
Тогда снова раздается тот же голос:
— Какой еще Макаренко?
Вопрос был поставлен уже прямо в тоне письма запорожцев турецкому султану.
Я подумал: ну, сейчас будет история.
Но ответить Антону Семеновичу уже не пришлось. Он только собрался это сделать, как все, видимо, сами догадались. Раздался гром рукоплесканий: московские писатели приветствовали своего нового собрата.
Чувство удивления он вызывал и независимо от своей славы.
Я редактировал II том мемуаров Алексея Алексеевича Игнатьева, посвященный русско-японской войне,
Однажды вечером автор пришел ко мне.
Алексей Алексеевич был блестящим рассказчиком. Он легко владел голосом, мимикой, жестом и с замечательной живостью воспроизводил разные характерные и смешные сцены из походного быта. Ему уже тогда было за шестьдесят, он носил генеральские лампасы, однако сохранил живость и подвижность корнета, легко вскакивал с места, переходил к пианино и, сам себе аккомпанируя, пел довольно приятным баритоном старинные военные песни.