Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Пресловутый Фернан Селин, автор «Путешествия на край ночи», пристал с расспросами к одному моему покойному другу, советскому литератору, посетившему Париж. Селина интересовало, есть ли в Советском Союзе мерзавцы.
Мой друг сказал, что срок существования нашего государства,— тогда ему было всего двадцать лет,— слишком мал, чтобы можно было успеть перестроить сознание ста семидесяти миллионов человек, которые произошли от тысяч поколений, воспитывавшихся на социальном неравенстве и на эксплуатации человека человеком. Тем не менее мы уже имеем людей, которых можно назвать новыми людьми, людьми будущего, и таких не мало. Главное, ведущую роль в нашей жизни играют именно они.
Селин сл>ушал внимательно, терпеливо и молча. Потом он спросил:
— А все-таки скажите, есть мерзавцы? Да? Или нет? Мне это очень важно, — продолжал он, не дождавшись подтверждения. — Значит, есть? Это все, что я хотел знать.
Селин был доволен.*
— Понимаете, — сказал мне мой друг, — он решил, что нашел самое лучшее обоснование всей своей идеологии. Если мерзавцы есть даже в Советском Союзе, то разве это не доказывает, что человек плох, что мир безнадежно паскуден и другим быть не может? Так было, так есть, так будет. Зачем же бороться, зачем ломать копья, зачем морочить себе голову надеждами? Просто нужно научиться плавать в глубинных слоях мерзости, там можно выловить самые жирные куски...
Тогда же, летом 1937 года, в печати выступил еще один известный и несомненно талантливый писатель, тоже участник войны четырнадцатого года, Жан Жионо. Выступление было ошеломительно. В атмосфере, насыщенной ожиданием войны с Гитлером, Жионо напоминал всякому имеющему уши, что «и псу живому лучше, чем мертвому льву» и что таково по крайней мере мнение Екклезиаста.
Южный городок, где жил Жионо, сразу сделался местом паломничества всех трусов, всех потенциальных предателей. Они были благодарны писателю, который подумал о, них, взял их под свою защиту, подарил им идеологию.
Конечно, я не имею в виду сказать, что эти три маленькие, но выразительные в своей неприглядности исто-
рии показывают лицо всей буржуазной литературы той эпохи. Нет. Но они, несомненно, подтверждают ее распад, распад всей буржуазной идеологии, эстетики и морали.
13
В сентябре 1939 года Франция вступила во вторую мировую войну. Семь месяцев длился период так называемой «странной», или «чудной» войны, когда армии сидели в укреплениях одна против другой и постреливали, но не слишком энергично. Ждали со дня на день, когда начнется настоящее кровопролитие.
В день нового, 1940 года монсеньёр Шевро произнес в Соборе Парижской богоматери весьма обнадеживающую проповедь.
Имея в виду вышеописанную военную ситуацию, монсеньёр объявил верующим, что наступивший год будет исключительно благоприятным для торжества добра над злом. Порок такое получит, он так будет наказан, как ему сроду не снилось.
— Однако, — пояснил монсеньёр, — не может быть искупления без пролития крови, так что придется пострадать и добрым. Безвинными жертвами будет оплачено очищение мира, и оно не завершится, пока порок не исчезнет окончательно. . Вот почему, — предсказывал монсеньёр, — небо заселится великим множеством юных святых, и кровь их, смешавшись со слезами тех, кто их переживет, освятит нашу землю.
Не надо было непременно состоять в рядах верных сынов католической церкви, чтобы понять намеки монсеньёра. Но даже если нашелся какой-нибудь простак, который не понял их, то спустя каких-нибудь пять месяцев, когда ввалился Гитлер, все стало ему ясно как стеклышко. Заботу о заселении райских кущей юными святыми французами фюрер взял на себя и повел дело в очень бодром темпе. А Франция могла только диву даваться — каким пророческим даром обладал монсеньёр Шевро.
Но это лишь одна сторона вопроса. Была и другая.
Перелистывая случайно сохранившиеся у меня от-» дельные номера французских газет ц журналов того времени, я вижу, что даже подцензурная печать не мо-
гла скрыть тревоги, которая охватила народ: никто не знал* почему и во имя чего ведется война, кому именно она нужна и почему живые молодые французы должны забросить все свои дела на земле и переселяться на небо.
Газета «Пти Провансаль» писала, например, в декабре, что не следует отказывать детям в игрушках на елку, потому что маленькие девочки могут спросить: «А почему война?»
Эту заметку подхватывает парижская юмористическая газета «Мерль»:
«Правильно! Мы в «Мерле» не маленькие девочки. Мы, пожалуй, вполне взрослые мальчики. Однако мы задаем тот же вопрос: «Почему война?»
Но это — юмористическая газета. Там сидят люди, которые, видимо, любят осложнять себе жизнь разными вопросами.
А вот чисто литературный журнал «Ревю ирреалист» не терял времени и места на то, чтобы разбираться, почему и зачем война.
«Для нас, — писал «Ревю», — войны не существует. Диктатор или император, немец или англичанин,— к поэзии это не имеет никакого отношения».
И далее:
«Совершенно очевидно, что ирреальность все больше и больше себя утверждает по мере того, как реальность становится все более мучительной и безумной».
Реальность действительно была безумной: правительство послало два миллиона молодых французов на войну, смысла которой не понимали ни дети, ни взрослые.
Даже искушенные умы оказались в тупике.
Вот, например, известный писатель Жан Геено.
С одной стороны, он видит заселение небес юными святыми, богатые перспективы смешения крови со слезами и т. д. С другой стороны, он решительно не видит, «почему война» и как объяснить ее людям.
Писатель чувствует, что положение к чему-то его обязывает. Но к-чему? Как бы узнать, к чему? Кого спросить?
Некого спросить.
«Трудная эпоха, когда писателя одолевают сомнения, когда он не знает, что лучше: молчать или говорить?» —
жалуется Геено на страницах «Нувель Ревю Франсэз» в январе 1940 года.
Но после короткого раздумья все-таки решает:
«Насколько проще — молчать и терпеть или уж если писать, то о фараонах или Артаксерксе!»
Так! Пока молодые французские солдаты будут умирать, не понимая, во имя чего они умирают, старый французский писатель возьмется за что-нибудь этакое, животрепещущее из жизни фараона Псаметиха, к примеру. Что ж, мерси и на том!