Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Я увидел томик Гоголя на французском языке. «Тарас Бульба».
— На, читай! Вот здесь!
Это было описание казни Остапа.
— Читай!
Вот это место.
«Остап не хотел бы слышать рыданий и сокрушений слабой матери, или безумных воплей супруги... Хотел бы он теперь увидеть твердого мужа, который бы разумным словом освежил его и утешил...»
Далее следует знаменитое, восклицание Остапа:
«Батько, где ты! Слышишь ли ты?»
И ответ Тараса среди всеобщей тишины:
«Слышу!»
— Он не говорил тебе, тот приятель, выступил ли актер перед солдатами? — неожиданно спросил меня Блок. — Не выступил? А жаль! Надо было! Со всеми жестами Ленина, ленинским голосом сказать им несколько хороших, теплых слов. И правдивых. Надо было в какой-то форме сказать им: «Слышу!» Потому что ведь Остап взывал к своему отцу! И вся эта история — перекличка гигантов! Эх, не понял актер, какую роль упускает! Жаль, не понял!
Тринадцатого мая 1942 года Жан-Ришар говорил по радио о том, что тюрьмы Франции переполнены: в них томятся ее лучшие граждане. Об этом мы знали в Москве благодаря подпольному французскому радио.
Мог ли знать Жан-Ришар, что спустя еще три дня, шестнадцатого мая, будет арестована его младшая дочь Франс? Она была химиком. Ее забрали в Сорбонне в лаборатории: она изготовляла взрывчатые вещества для партизан. Франс увезли в Германию. Больше она не вернулась: с ней расправился палач. Был казнен также ее муж. Немного позже арестовали сына Жан-Ришара Мишеля и его невесту. Вся семья была в Сопротивлении. Потом немцы арестовали мать Жан-Ришара, старуху восьмидесяти шести лет. Они сожгли ее в печах Освенцима. Для немецких фашистов она была не старой матерью большой и героической семьи, а всего лишь старой еврейкой и матерью евреев.
Я не знал, известно ли было супругам Блок о трагедии их семьи. Они ничего.не говорили мне об этом. Все дошло до меня уже после их отъезда.
Жан-Ришар умер в Париже в 1946 году. Один наш общий друг сказал мне:
— Он умер от горя.
Жан-Ришар был борец. Его жена была достойной женой борца. Оба понимали, что все их близкие, оставшиеся во Франции, — заложники и могут погибнуть. Я уверен, что, думая об этом, оба они хотели только одного: чтобы их дети не были пассивными заложниками, чтобы они боролись.
И они боролись.
Однажды, по дороге на фронт, я остановился в Киеве. Город был только что освобожден. На улице продавались французские сигареты, вероятно остатки немецкого наследства.
Я вспомнил о Жан-Ришаре и купил для него пачку.
Он очень обрадовался скромному подарку.
Я думал, это радость курильщика. Но нет.
Когда сигареты были выкурены, Жан-Ришар кнопками приколол обертку к стене у своей постели. Обертка была голубая, как небо Франции, его далекой, оскорбленной, но все же великой и любимой родины.
За окном лежала Москва, страна друзей. За окном были башни Кремля. Бой курантов гулко отдавался в его комнате. Но среди величия обстановки, которая его окружала, среди величия событий, которые происходили в мире, среди борьбы, которую сам он вел, не щадя сил, среди тревог за своих близких была у него мука, которой он не таил: ему не хватало неба отчизны.
Голубая бумажка висела над изголовьем до самого его отъезда из Москвы.
Уезжая, он положил ее в свой чемодай: пускай и маленькая землячка, товарищ по изгнанию, тоже вернется на освобожденную родину!
СУПРУГИ ИГНАТЬЕВЫ
1
До Отечественной войны в Москве существовала организация, занимающаяся размещением среди иностранных издательств произведений советских писателей,— Литературное агентство.
Впоследствии эти функции перешли к «Международной книге».
В начале осени 1936 года из Парижа приехала постоянная представительница агентства. Она вела переговоры с книгоиздательством, которое намеревалось выпустить в переводе на французский язык мой роман «Иностранный легион».
Меня пригласили в агентство.
Я увидел даму высокого роста, лет пятидесяти. Что-то чрезвычайно привлекательное было в ее чертах, в улыбке, в блеске умных и живых глаз. По платью в ней сразу можно было угадать парижанку, но по-русски она говорила как русская, хотя и сильно грассируя.
Деловая часть нашей беседы продолжалась недолго. Я стал прощаться. Дама сказала, что тоже освободилась.
ч
Мы вышли вместе.
— Судя по вашему роману, вы учились в университете в Париже и, вероятно, жили в Латинском квартале? — сказала дама.
— Да. Вам приходилось там бывать?
— Разумеется. Я не пропускала ни одного спектакля Сары Бернар. Вы ее помните? Вы помните ее голос, этот мучительный, щемящий голос?
— Конечно, помню, — сказал я. — Разве его можно забыть? Вы правильно сказали — он был мучительный, какой-то надтреснутый, надломленный...
— И это не было игрой, — сказала моя собеседница.— Я была с ней хорошо знакома, с Сарой Бернар. Уверяю вас, этот надломленный звук ее голоса не был игрой. Она была великой артисткой, она была гениальна, но это была глубоко несчастная женщина. Все ее причуды, о которых говорила Европа, разные странные выходки, ее вечные болезни — все это шло от разбитого сердца матери.
Потом она спросила, видел ли я Мунэ-Сюлли.
— Его голос напоминал звуки органа! — сказала она и спросила, помню ли я гастроли русского балета Дягилева. Когда мы поговорили об этой ослепительной труппе, об Анне Павловой, о Фокине и о Нижинском, она спросила, кого еще я помню из балетного мира.
Я назвал Наташу Труханову и спросил:
— А вы ее помните?
— Я не пропустила ни одного ее выступления, — ответила дама.
— Вполне вас понимаю, — сказал я. — Мне это было не по средствам, но я вполне вас понимаю. Ее выступления были праздником всех искусств! Ведь музыку для нее писали Сен-Санс и Равель, костюмы и декорации рисовал Бакст, ставил Макс Рейнгардт. В те годы не было более прославленных имен в области искусства.