Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Мне выпала честь огласить дружеское приветственное письмо, которое пришло на имя юбиляра и его супруги из Франции, от их друзей — Мориса Тореза и Жанетты Верм.ерш.
Выступая на этом вечере от собственного имени, я, нижеподписавшийся, совершил плагиат, в чем сам себя здесь разоблачаю.
Я сказал юбиляру:
— Алексей' Алексеевич, долг платежом красен. Мы с вами поквитались. Вы меня сдали в Иностранный легион, а я вас — в Союз писателей. Тоже не сахар.
В зале раздался веселый смех. Многие, конечно, поняли шутку, потому что знали, что связывало нас с Алексеем Алексеевичем. Но никто не знал, однако, что шутка эта принадлежала не мне, а самому юбиляру. Он и смеялся громче всех.
Вот краткое разъяснение.
Я вернулся в СССР в начале 1938 года. Вскоре мы встретились с Игнатьевыми. Алексей Алексеевич уже был на военной службе. Ему присвоили звание комбрига: оно соответствовало званию генерал-майора, которое он носил до Октябрьской революции.
Едва ли не в первый же мой визит Алексей Алексеевич сказал Мне:
— Согрешихом, знаете, и беззаконовахом.
— В каком смысле? — спрашиваю я.
— Да ведь вот, представьте себе, книгу написал.
— Интересную?
— Я бы хотел, чтобы на этот вопрос ответили читатели. Но как до них добраться? Посмотрите и судите по всей строгости и без снисхождения.
И прибавил из А. К. Толстого:
Что аз же, многогрешный,
На бренных сих листах Не дописах поспешно,
Ил.и переписах,
То спереди, то сзади,
Читая во все дни,
Поправь ты, правды ради,
Писанье ж не кляни.
Я унес рукопись домой. Это оказалась первая книга мемуаров «50 лет в строю». Я прочитал ее в один присест и тотчас передал моему другу Всеволоду Вишневскому, который редактировал тогда журнал «Знамя».
— А как по-вашему, книга может получиться? — спросил автор, когда я поставил его в известность о предпринятых мною шагах.
— Книга-то уже получилась, — ответил я, — надо только ее напечатать. Но Вишневский напечатает, я в этом уверен.
Дня через два раздался телефонный звонок. Я услышал неторопливый голос Всеволода:
— Скажи ты ему, ради Христа, своему автору, что рукопись пойдет. Пусть читает в ближайшем номере «Знамени».
— А ты ему сам скажи, — предложил я. — Не было случая, чтобы автор обиделся, когда ему сообщали такую новость.
Все же я не мог отказать себе в удовольствии первым обрадовать Алексея Алексеевича.
У телефона произошла небольшая интермедия.
Трубку взяла Наталья Владимировна. Не называя себя и чуть изменив голос, я холодным, учрежденческим тоном попросил к телефону писателя Игнатьева.
— Какого писателя Игнатьева? — недоуменно отозвалась Наталья Владимировна, очевидно не узнав меня.— Вы ошиблись. Это квартира комбрига Игнатьева, он не писатель.
— Не зарекайтесь, гражданка, — настаивал я. — Не зарекайтесь. История знает много примеров...
Мне, однако, не было предоставлено возможности углубиться в примеры истории, Трубка была повешена.
Я позвонил снова.
— Наталья Владимировна, — сказал я, — а ведь муж-то ваш все-таки писатель. Странно, что именно вы отказываете ему в признании. Рукопись принята. Следите за журналом «Знамя».
И тут я услышал:
— Леша-а-а-а-а!
Наталья Владимировна кричала на сей раз еще громче, чем тогда, в Париже, в фойе театра.
«Знамя» вскоре напечатало переданную мною рукопись. Вишневский придумал ей удачное название: «50 лет в строю».
Вся жизнь Игнатьева получила отныне новое направление и новое содержание. Мемуары читали и перечитывали, они вышли отдельным изданием, и тираж быстро разошелся.
Алексея Алексеевича приняли в Союз писателей, он вплотную вошел в литературную жизнь Москвы.
Вскоре была написана и напечатана вторая книга его воспоминаний, а там и последующие, одна за другой. Автора беспрерывно приглашали на читательские конференции в Москве, в Ленинграде, в Киеве, в Ростове.
В жизнь человека вошла слава.
Так как, говоря языком поэтическим, я стоял у колыбели этой красавицы; так как, говоря языком не менее поэтическим, я держал автору стремя, когда он садился на Пегаса, то автор добровольно самообложил себя известного рода налогом в мою пользу: он дарил мне по экземпляру каждого нового издания его произведений, снабжая их приятными и лестными надписями вроде: «Моему тайному по литературным делам советнику» и т. д. У меня есть также томик, на котором написано: «Долг платежом красен».
Вот что означали эти слова.
Возможно, читателю известно, что литературная слава подобна розе: рядом с нежными и ароматными лепестками попадаются шипы.
Алексей Алексеевич жадно вдыхал аромат лепестков, а шипы были ему противны, он их терпеть не мог. Правда, он наталкивался на них не у критики и не у читателя. Но в редакциях случалось немало утомительных стычек.
После разговора с одним редактором Игнатьев сказал мне полушутя-полусерьезно:
— Ну ладно, поквитались мы с вами! Долг платежом красен! Я вас сдал в Иностранный легион, вы меня в писатели. Тоже не сахар.
Он откинулся по обыкновению на спинку кресла, забросил голову назад и громко расхохотался.
Шутка осталась у нас в обиходе. Поэтому я и позволил себе использовать ее в юбилейный вечер.
Что привлекало и привлекает в мемуарах Игнатьева? Огромная сумма самых разнообразных сведений, которые делают книгу ценнейшим пособием для изучения истории последнего царствования и первой мировой войны?
Да, конечно. Но самое главное то, что книга; в которой рассказывается о русском императорском дворе, о французском президенте, о Мукдене и Копенгагене, о Париже и Шантильи, о генералах, министрах и дельцах,— книга эта в конечном счете является книгой о патриотизме русского человека, о национальной чести, о верности как о смысле и содержании целой жизни.