Инспектор Золотой тайги
Шрифт:
Наладить спокойствие в стране нелегко, равновесия нет, весы качаются. Поэтому те, кого обошли в феврале, решают под шумок начать новый дележ пирога, понимаешь, Аркадий? Это и есть тебе второй государственный переворот. Политика, Аркадий, кругом политика. Красный флаг — Советы, белый — монархисты, черный — анархисты. В России нынче разве что одни только кошки не имеют политической окраски. А суть–то одна!
– Пирог?
– Вот именно!
– Постойте, постойте…— Жухлицкий был слегка ошарашен, чего с ним почти никогда не случалось.— Значит, значит… Да нет, чепуха все это! Я хоть и с большим опозданием, но читаю газеты, и там речь идет о власти для народа, о равенстве…
– Не смеши меня, Аркадий,—отмахнулся Ризер.— Равенство! Вот я наливаю в стакан воду… Смотри… Мы имеем тут верх, середину и низ. И сколько бы мы ни взбалтывали эту воду, все равно что–то будет вверху, а что–то внизу. Какое тут может быть равенство! А народ!— Франц Давидович фыркнул.— Что такое народ? Ты, я, Мухловникова, еще тысяча, десять тысяч таких — это что, не народ? Ну хорошо, ты скажешь, что в твоих газетах пишут о бедных. Хорошо! Но сегодня кто–то бедный, а завтра он разбогатеет. А вместо него кто–то разорится и станет бедным. Или новая власть думает людей поголовно сделать богатыми? Вот подожди — покричат, постреляют друг друга, и дела пойдут по–старому.
– Но ведь разговор–то идет о национализации заводов, рудников, о передаче земли крестьянам…
– Опять–таки слова есть,— решительно отверг Ризер.— Те, кто стоит за всем этим, не глупее нас с тобой. Твои прииски отобрали? А драгу? Нет? Ну то–то!
– Но банки…
– Банки — это деньги, а деньги, как даже на кредитках написано, имеют хождение,— старик наставительно поднял палец.— Х о ж д е н и е! И ходят они к тому, кто умнее… Нет, что бы там ни говорилось, а всегда было и будет так: одни золото д о б ы в а ю т, а другие его и м е ю т.
Старый торгаш сомнений не ведал: Россия мыслилась ему этакой огромнейшей лавкой, а революция — чем–то вроде жестокой толчеи вокруг дешевой распродажи, где при известной ловкости можно за бесценок отхватить небывало жирный куш.
Ризер самодовольно крякнул, откинулся на спинку кресла и с отеческой заботой в глазах оглядел Жухлицкого.
– Вот поэтому я и говорю, что не понимаю тебя.
Почему сидишь здесь? Ты молод, умен, ты должен быть среди тех, кто будет делить пирог. Нельзя опаздывать, иначе потеряешь и то, что имеешь сегодня. Придется тебе тогда в драных штанах дожидаться третьего переворота.
И старик захохотал.
– Ага, значит, вы, Франц Давидович, вместе с Мухловниковой отправились за своим куском пирога? — спросил Аркадий Борисович с глубоко скрытой насмешкой.
Он уже почти поверил всему, что так ловко плел старый лис, но когда тот между прочим упомянул о дружбе с его отцом, Аркадий Борисович насторожился — он–то хорошо помнил о попытках Ризера выпихнуть в свое время Жухлицкого–старшего с Чирокана, затеяв штучки с каким–то завещанием покойного зауряд–хорунжего Мясного.
Франц Давидович хохотнул с добродушной старческой хрипотцой, но в то же время блестящие его глазки мимоходом — остро и проницательно — прошлись по лицу Жухлицкого.
– Шутник ты, Аркадий, весь в отца,— проговорил он, снова доставая из кармана платок.
Тут Аркадию Борисовичу пришло в голову — не издевается ли над ним старый промышленник: сколько он помнил, отец не то чтобы шутить, но даже смеяться–то толком, кажется, не умел.
– Нет, Аркадий,— сказал Ризер, вытирая глаза.— Куда мне, старому и больному человеку, соваться в большую игру. Одного я только хочу — спокойно прожить остаток жизни… Вот еду в Харбин, там в Русско–Азиатском банке у меня есть кое–какие сбережения. В такое время надо быть поближе к своим деньгам… К тому же на приисках некому сейчас работать — одних забрали на войну, другие сами разбежались. Продуктов нет… Прииски пришлось закрыть.
– Но кто–то, наверно, остался на Ороне?
При упоминании об Ороне, золотой столице Дальней тайги, что–то дрогнуло в лице Ризера.
– Управляющий остался… да с десяток старательских семей,— глухо проговорил он, вздохнул и, поспешно отводя глаза от вопросительного взгляда Жухлицкого, добавил: — Орон я отдал в аренду Мухловниковой.
– Что–о? — Аркадий Борисович вытаращил глаза, фарфоровая ручка хрустнула в его пальцах, и чашка с печальным звоном брызнула осколками по полу.
– Посуда бьется к счастью,— с кривоватой усмешкой заметил на это Ризер.
– Мухловниковой? В аренду? Орон?
– Что так на меня смотришь? — рассердился вдруг Ризер.— Может, я должен был его попросту бросить? Или предложить в аренду тебе? А ты бы взял?
Аркадий Борисович вместо ответа встал, крупно шагая, подошел к шкафу и достал графин.
– Смирновской водочки не угодно ли? — хмуро спросил он.
– Нет уж, уволь,— нервно хихикнул Франц Давидович.— Ты бы лучше молочка велел подать горяченького. И курочку в бульоне я бы скушал…
«Ну и хрен с тобой! — злясь неизвестно на что, подумал Жухлицкий.— Курочку захотел, старый пень!»
Он выпил, не закусывая, большую рюмку водки и заходил по кабинету, хрустя каблуками по фарфоровым черепкам.
Франц Давидович сидел с сонно приспущенными веками, ручки смирно сложены на животе, а сам нет–нет да и посматривал проницательными глазками на беспокойно вышагивающего Жухлицкого.
Так, в молчании и под ленивый перестук «Универсаль–гонга», прошло минуты две–три.
Аркадий Борисович отошел к окну и остановился, скользя невидящим взглядом по чугунно–серым скалам, которые полуразрушенной крепостью — с остатками башен, контрфорсов и равелинов — тянулись по той стороне Чирокана.
От злости ли, от водки ли, но что–то вдруг в нем сдвинулось, лопнул какой–то давящий обруч, и наступила знобкая ясность, словно душную комнату освежило бодрящим холодком сквозняка. Если бы Аркадий Борисович не был так замордован неизвестностью и страхами последних месяцев, когда его, как дохлую рыбу, тащило по течению черт знает куда, ему не пришлось бы сегодня зеленым недоумком таращить глаза на Ризера. Подумав об этом, Жухлицкий опять почувствовал закипающую злость. Ризер, конечно, кое в чем прав. Например, в том, что Советы — это сила. Но идти к ним — слуга покорный! Франц Давидович, старый шельмец, давал такой совет, ясно, не без умысла: авось Жухлицкий бросится очертя голову в прожорливую пасть лихолетья и сгинет там. Колчаки, Гамовы, Семеновы — бесспорно, накипь, черносотенцы, поднявшиеся на перебродившей волне косного векового старья. Из всего, что противостоит Советам в Сибири, достойны внимания только Япония и Америка. Но Японию Аркадий Борисович тут же отринул — в своей державе азиатчины предовольно, чтобы еще связываться с иноземной. Другое дело — Америка. К ней Жухлицкий относился с почтением — одно время на Чирокане по договору работали американские инженеры Лэнс и Довгаль, мужики двужильные, в деле сухие, жесткие, без той ненавидимой Аркадием Борисовичем азиатской сырости, из–за которой любая работа делается либо спустя рукава, либо с надрыванием пупа в дурном запале.