Интим не предлагать!
Шрифт:
Я рада видеть маму и особенно рада, что она не стала выносить мне мозг нравоучениями и демонстративно долго обижаться, что я ничего не сказала ей раньше.
Конечно, она была шокирована, особенно выходками зятя — весь вечер причитала, что я неожиданно быстро выросла. Что надо научить меня готовить голубцы и бешбармак, “потому что мужчины жить не могут без мяса”; что мужа надо держать на коротком поводке, потому что вседозволенность расслабляет “и вообще не будь как я — уважай себя, дочь” — и ещё много-много всякого разного, половину которого я не помню, потому что запивала шашлык красным вином, ведь я оказывается “уже взрослая замужняя женщина и мне уже можно, но всё равно чуть-чуть”.
Малиновский крепко спит, потому что “ему уже всё давно можно, вон, лось какой выше отца вымахал” и он пил наравне с Николаем Филипповичем коньяк, а мне всё не спится. Отчего-то так захотелось обнять маму, ещё раз пожелать ей спокойной ночи и сказать спасибо за то, что она у меня такая мировая.
Тихо выскользнув из-под пудовой руки супружника нашариваю под кроватью тапки и выхожу в коридор. Шаркаю до соседней комнаты и, не стучась, потому что это же мама, открываю дверь.
Мамина кровать пуста.
Выглядываю обратно в коридор, смотрю не горит ли свет в ванной — в ванной темно, и не успеваю толком подумать, куда же она могла запропаститься ночью в чужом доме, как слышу внизу голоса.
Стараясь не шуметь, на цыпочках спускаюсь вниз и вижу из-под приоткрытой двери кухни тонкую полоску света.
Прекрасно знаю, что подсматривать и подслушивать некрасиво, но это же моя мама!
Незаметно льну к пререхе: мама, переодевшись в тонкий шёлковый халат, сидит на высоком барном стуле и, легкомысленно болтая ножкой, потягивает винцо и заливисто хохочет.
— …рыба вот такая была, честное слово, мы с Борькой её еле до дома дотащили, — хвалится порозовевший от выпитого Николай Филиппович, сидя через барную стойку напротив. Он так похож на Богдана в этот момент: глаза горят, обычно аккуратно зачёсанные назад волосы свободными прядями лежат на лбу и висках.
Из лежащего на стойке айфона разрывается Ласковый май, и мне кажется, что эти двое стали выглядеть лет на двадцать моложе точно.
Всё ещё не придя в себя от такой хохмы судьбы, тем же путём возвращаюсь обратно под бок к Малиновскому.
— Ты где была? — прижимая меня к себе, сонно бубнит он.
— Там наши родители воркуют на кухне.
— Ну я же говорил — ждём братишку — и широко зевая, — я своего отца хорошо знаю. Большой мальчик запал.
— И часто он так западает?
— Если честно — впервые его таким вижу.
— А откуда же ты тогда знаешь, что он запал, если его до этого запавшим не видел?
— Ну пока вы о своём с Аллой Хлебовной шушукались, мы с отцом о своём, по-мужски, — и снова зевок. — Давай спать.
Уютно льну к нему, утопая под тяжестью руки. Но это же я, я же не могу просто так взять и ничего не испортить.
— Даже они воркуют, а мы нет.
— В смысле?
— В том самом, что я всё знаю: ты не хочешь меня как женщину!
— Чего-о? — даже голову с подушки приподнял. — Кто тебе эту чушь сказал?
— А мне и говорить ничего не надо, я не дура! Ты даже ни разу не попытался залезть мне под юбку. По-моему, ты сам когда-то проронил, что живёшь инстинктами, только со мной они не работают, да?
— Хочешь проверить мои инстинкты? — он прижимается ко мне ещё ближе и даже оборачиваться не надо, чтобы видеть его гордое довольное лицо. — И поверь, детка, это не кофеин.
— А почему тогда ты так легко отпустил меня сегодня утром и вечером совсем не приставал?
— А ты правда не понимаешь?
— Правда…
— Ну точно ребёнок, — улыбается мне в затылок. — Потому что ты сама сказала, что никому теперь не веришь, что мужикам нужен только секс и я просто хочу доказать тебе обратное.
— И сколько ты это будешь ещё доказывать? Ну… просто, чтоб я знала…
— Рома-ашкина, ты что, меня на секс разводишь? — игриво тянет он и, ловко перевернувшись, нависает сверху. — Если что, я передок слабый, отдамся быстро, учти. Даже шампанского и цветов не надо.
— Помнится, пару недель назад кто-то говорил, что “он не такой”.
— Ну так это я цену набивал, — рука бессовестно скользит под мои пижамные шорты.
— Ты с ума сошёл — здесь моя мама! — спихиваю его с себя и, немного повозившись, перекинувшись парой острот, пообнимавшись, да так, что Малиновский пригрозил, что ещё минута и он пойдёт чинить мотор, мы всё-таки успокоились и, наконец, вырубились.
Всю ночь мне снится, как я бегаю в неглиже за Малиновским с цветами и бутылкой “Советского”, а Юра Шатунов поёт для нас “Белые розы” поедая мамины пирожки с капустой.
Часть 35
Целых четыре дня в доме царит подозрительная идиллия. Папа, мама, Малиновский, я — дружная семья. Мы с Богданом прилежно учимся, не прогуливая ни одной даже самой скучной пары, мама, словно феечка, сутки напролёт кружится на кухне, наготавливая столько, будто планете грозит голодная катастрофа и нам нужно разжиться запасом пищи на ближайшие сорок световых лет. Фаршированные перцы, солянка, сложный майонезный салат, три огромных пиццы, ягодная шарлотка и компот из свежих фруктов. И это только на сегодня меню.
Мужчины день и ночь трутся на кухне и хлопок дверцы холодильника слышится в доме чуть реже, чем громогласный смех. Смеяться все тоже стали подозрительно много, словно кто-то неосмотрительно распылил в воздухе веселящий газ и обитателя дома номер семь теперь ходят полупьяные и подозрительно счастливые.
Ночные посиделки мамы и Николая Филипповича на кухне уже превратились в традицию — увидеть родителей после десяти за столом попивающих чай с плюшками или цедящих винишко так же естественно, как, допустим, зайти на кухню и увидеть там плиту или холодильник. В порядке вещей.