Иоанн Грозный
Шрифт:
Услыхав шаги, Кудеяр открыл глаза. Сухие губы его открылись. Он просил испить. Пахомий дал воды. Острый былой взгляд выхватил из полумрака Грязных. Разбойник протяжно вздохнул, выпустив пар, очерченного на морозе воздуха.
«Я обречен», - сказал он. И Матвей, не имевший пиетета перед грабителями, никогда к ним в шайку не прибивавшийся, хмыкнул: «Кто не обречен? Мы с Яшей тоже, придет час, помрем». Кудеяр оценил насмешку. Он повернулся к Матвею. Старый злой властный взгляд, пыхнув, замер. Сжавшийся кулак распрямился. Пахомий, служивший казаку по вере ли, мягкосердечию или обету с корыстью ради, поспешил вывести Матвея из землянки,
Чувствительный страданию Яков подошел к ложу. Кудеяр узнал его, взял худою рукой его жилистою руку. Вернулся Пахом. Они втроем молились. Кудеяр подпевал псалмам мысленно, берег остаток сил. Заговорил потом: каялся в разбойничьих грехах, помнил жертвы, чуть ли не каждого, павшего от его руки, был то человек честный, проезжающий, или вор непослушный. Утомительное покаяние разбойника не кончалось. Присев подле, Яков слушал и видел, как закачался Пахомий. Опустился по земляной стене, закрыл в дреме глаза. Понял: сия повесть ему известна. Всякого прохожего вели к Кудеяру и говорил он им. Пронырливые кладбищенские крысы, источившие стены ходами, вылезли на постель, подбирались к краюхе хлеба. Вороны подскакали ко входу, прыгали на пороге, сверкали глазами-бусинами, вертели шеями. Одна порхнула вниз к хлебу в головах атамана. Яков вскочил прогнать дерзкую птицу. Та заметалась, хлопая крыльями, собирая паутину, грибок плесени.
Кудеяр же путался умом, называл себя братом царя Иоанна. Ну, не чудесно ли спасшимся Георгием? Не грабил он, мстил. Узнав Якова, как прежде служившего у него, шептал ему про столицу свою – село Лох у Старых Бурасов. Мол, пробирайся туда. Пройдешь через долину Божедом, где не боялся я встречать противников, являвшихся усмирять разбойничью вольницу. Там увидишь гору. Со стороны восхода – брошенный колодец. Спустишься в него, упираясь в сруб распоркой. Отодвинешь доску, найдешь ход в три пещеры, проходом связанные. В первой – золото, в другой – серебро, в третьей – конская сбруя драгоценная. Возьми на жизнь, оставшееся же раздай по монастырям на упокой моей великогрешной души.
Яков слушал, верил и нет. Оглядывался на Пахомия. Тот спал и уже посапывал, храпел трубно. Утомленный рассказом разбойник склонился на бок. Он еще жил, и серая пена трепетала на его потрескавшихся губах. Яков подался назад и вдруг увидел, что глаза Кудеяра раскрыты и копаются взглядом на его лице. Разбойник указал на грудь, откуда шла боль, и со страстным мучительным желанием прошептал: «Убей!» Неведомая сила влекла Якова. Он взял край полога и накрыл им рот умирающего. Кудеяр сделал едва заметный вдох. Полог выгнулся в рот, атаман по-птичьи встрепенул руками, дернул ногами и замер. Яков смотрел на труп и не верил, что такой малости, легкого препятствия дыханию было достаточно, чтобы отлетела душа человека. Яков троекратно перекрестился, толкнул ногой Пахомия, чтобы тот проснулся. Пошел из землянки наверх.
Воздух полнился сыростью. С правого берега Днепра ползли черные тучи. В их закатной позолоте играли пернатые. Крыла вспыхивали малиновым окрасом и растворялись в блеклой сумеречности, клубком вившейся над скитом. Нетерпеливо ожидавший, подслушивавший на пороге да всего неразобравший Матвей бросился к дяде:
– Я услышал: про богатства разбойник тебе сказывал?!
Яков промолчал. Он сел на пригорок и глядел на золотые шатры киевских куполов, прислушивался провозглашению вечерни. Звуки города замирали. Далеко не по-праздничному стучал бондарь, завершая срочную работу. Надравшиеся на люду борцы букашками поднимались к городским стенам, на ходу смачивая снегом синяки и ссадины.
Матвей скрипнул зубами, сбежал по земляным ступенькам. В скиту он шевельнул разбойника, убедился, что тот недвижим, и вернулся к Якову. Из глубины землянки донесся слабый голос Пахомия, запевшего отходную.
– Ты?! Ты?! – допрашивал племяш. Дядя не отвечал. Матвей жалел собственного пренебрежения, из-за которого не остался слушать разбойничью исповедь. Что ж не был он разбойником, не свой при атамане, да и тот был лишь осколком человека. Скончалась разбойничья сила? Где озорники-подельники? Матвей нагнулся над Яковом: - Тайной-то поделишься?
Яков сбросил положенную на плечо ладонь Матвея. Шум копыт отвлек. Грязные заметили группу всадников, огибающих скит и Богатырское кладбище. Впереди в турецком атласном кафтане в лисьей шапке с хвостом, болтавшемся на плечах, скакал Матвеин батяня. Матвей ринулся встречь. Василий Григорьевич сослепу принял Матвея за бродягу, место было соответствующее, и огрел его кнутом. Матвей перехватил отца за кисть. Старший Грязной и другие знатные московские пленники, отпущенные по смерти Девлета его сыном и преемником, возвращались на родину. За каждого был заплачен выкуп. За Василия Григорьевича – просимые две тысячи рублей.
– Батяня, не узнал меня? – вопрошал Матвей. Заметив, что отец нетрезв, он указал на Якова. – Вот мы с дядей Яковом исходим из плена. Я сын твой – Матвей.
Василий Григорьевич вращал пьяными невидящими глазами:
– Пошел прочь, бродяга! Единственный сын мой Тимофей испомещен государем, отличен саблею и шапкою по страданиям отца в полоне. Ты же, если и Матвей, то сын Ошанина - Молчанова, не мой.
– Погоди, отец! Кто ж Ошаниных не знает? Нашего они рода. Так не мы ли с дядей Яковом росли у покойного Константина Борисовича, деда Костки? Эка вином тебе память отшибло! Признаю Тимофея, то брат мой молодший, другой твой сын, - пытался просветить пьяные мозги Василия Григорьевича Матвей.
– Пусти! Пусти! – рвал поводья Василий Григорьевич, скользя мутным взглядом по лицу Матвея и фигуре приближающегося Якова. – Из жалости отдали тебя сироту при живом отце, гуляке и путанике, на воспитание Константину Борисовичу. Теперь признал тебя, вижу – Матвеюшка!.. Дозволил я называться тебе сыном. Вырос ты и чего хочешь? Шесть лет я умолял царя выкупить меня, восстановить на должностях. Добился, скачу в Москву. Желаешь примазаться моему счастью? Не вставай на пути нарвскому воеводе!
Матвей оторопел:
– Да нет, батя! Облобызаться желал по-родственному.
– С псами лобызайся! Когда сяду подле царя, придешь с челобитьем. Сейчас не до тебя. Спешим ноги унести из ханских пределов.
– Яков, скажи!! – крикнул Матвей Якову.
Яков промолчал: что говорить пьяному, невменяемому?!
Матвей выпустил поводья, опустил исхлестанную отцовой нагайкой руки. Всадники унеслись. Разбрасывали копыта их коней комья земли со снегом. Слезы текли по щекам Матвея, скатывались в бороду.