Иоанн Грозный
Шрифт:
Матвей растерялся. Рука его, по мере дознанья о Ефросинье неохотнее давившая вшей в волосах Якова, замерла:
– Матушка? Вот вспомнил! Когда погоня была, ты на кибитку Ананьиных перескочил. Кобыла же брошена была?
– Куда – брошена! К оглобле я ее привязал!
– Знамо, татарва забрала твою кобылу с другими лошадьми.
– И то верно. Ты-то не видал?
– Где? Здесь? Нет. Может, кто и пашет на твоей кобыле, но в иных краях. Старуха она стала.
– Твой Беляк?
– Гляди-ка, память у тебя на что! – серчал Матвей. – Когда тебя схватили, а хан в Таврию откатился, перемены случились на Руси. Начался разбор Девлетовых обещаний. Хан обещался бояр не забижать, имения даденные служивым людям как есть оставить. Лишь бы Иоанна Васильевича от стола скинуть.
– В хорошие ли руки?
– Он мне кто? Брат, сват, батяня, дядя? Достаточно за Беляка не давали. Два рубля пять на десять алтын еле выторговал. Скорей его на кожу и кости взяли.
– За такие деньги вряд ли на убой.
– Я тоже смекаю.
– Я бы схоронил Матушку. Вторую такую кобылу не сыщешь. Глаза у нее были человечьи. Бывало разболятся у ней бабки, я омою. Матушка с благодарностью глядит, шеей качает, точно спасибо молвит, - растрогался Яков.
– Брось, лошадь – не человек. Чего скотину жалеть? Христос тоже не за живность помирал, а за человека.
И Матвей свел речь на наследство деда Костки. Как бы он пожил в доставшемся имении. И лес удачно продан, и деньжата в горшок положены и в землю в укромном месте закопаны, одно бы царь службой не трогал. Так он трогал! И ой как трогал! Без войны воинской службой можно заниматься, но с войной, пленом, поражениями, увечьем! Оба, племянник и дядя враз подумали о России, Не захотелось им туда возвращаться. Топкой холодной невыразимой тяжестью понесло, дыхнуло из лесов заокской родины.
Год пошел за год, разговоров переговорено! Помимо Ефросиньи с Марфой, в свободный час часто обсуждали Василия Григорьевича. Матвею боялся, что батя трогался с ума. Рисованье наследственного Грязновского герба, объявление предком венецьянца Стеню отдавало бредом папашиных страданий. Знамо, гнил снутри. Матвей передал Якову байку про Венецию. Царь венцьянский венчается, кидает кольцо с пышной лодки в море. Как жить с морем на подобие супружницы и так, и эдак не укладывалось в голове. Матвей прикладывал к воображению слова матерные. Не Яков, южного моря он не видывал, но помнил Нарвское. Хоть бы войти в волну, как же единиться, примерь с бабою? В воду что ли детинец засовывать?
В гнетущем труде, в желании к женщине рыхлилась тяга к родине. Та и не та еда у татар. Утомил кумыс с лепешками. Хочется мясной пищи, ее не дают. Рыба бывает, не тот вкус. От конной убоины дядя с племянником отворачивались. Тосковали по церквам. Оба всласть отстояли бы службу. Поглядели на народ православный, на священников в омофорах, стихарях, епитрахилях и орарях, идущих в Великий праздник. Ладно – в будни. Ближний православный город был Олешье, но и оттуда не доносилось перелива звонниц.
Охладев, татары бросили удобрять песок. Кончились полевые работы. Матвей и Яков теперь работали на пристани. Перегружали товар с польских судов на крымские фелюги. Да не пшеница, рожь, шкуры и мед с рыбою, а рабы были главной статьей славянского экспорта. Одни рабы перегоняли других на суда. И не было зрелища Матвею и Якову больней, чем гнать по мосткам в трюмы рыдающих, угрюмо молчащих братьев и сестер из государства Польско-Литовского.
В крымский плен попался другой Грязной - царский потешник Васютка, Григорьев сын. Лишившись фавора, прозябал в подаренном поместье. Во одного из набегов был умыкнут заснувшим по нетрезвости под смородинным кустом смородины. Васютка и в плену пытался смешить, сейчас – поработителей. Однако не выбился среды. Привели его равно на Пристань. Стакнулся с родней. Поведал о дальнейших опалах героев Молоди. Удостоверил мученическую кончину князя Воротынского, умерщвление князя Одоевского, брата Евдокии Нагой, и боярина Михаила Яковлевича Морозова с двумя сыновьями и супругою Евдокиею, дочерью князя Дмитрия Бельского. Морозов выступал дружкой на первой свадьбе Иоанновой, высился при Адашеве, управлял огнестрельным снарядом в казанской осаде. Как и Воротынский с Одоевским, он был не вписан в опричнину, не являлся на кровавых пирах с Малютою и Басмановыми. Всецело человека земского его обвинили в потерях кромешной рати. По сходному делу пал старый боярин князь Петр Андреевич Куракин - неоднократный воевода в течение тридцати пяти лет, боярин Иван Андреевич Бутурлин, не избежавший гибели единородцев. Снова рушился царский гневи на уцелевших опричников. Казнили окольничего Петра Зайцева, взялись за родню царицы Марфы. Мешалась она новому жениному выводку. Отрубили головы Григорию Собакину, дяде Марфы, и кравчему Каллисту Васильевичу Собакину, брату усопшей царицы, бывшему царскому шурину. Вместе пошли на плаху дворовой воевода князь Тулупов, Никита Борисов, оружничий после Вяземского – князь Иван Деветелевич. Задавили мучительным орудием псковского игумена праведника Корнилия и смиренного ученика его Вассиана Муромцева. Новгородского архиепископа Леонида, ябедника и первого виновника разорения Новгорода, зашили в медвежью кожу и затравили псами. В последнее посещение царем Новгорода доказали горожане Леонидово любостяжательство. Так пал он за Пимена.
Слухая доклад Васютки, Матвей не сомневался: правильно не бежит он неволи. Головы воевод полетели за опричнину. Что ждет его с подложной бумагой перебежавшего? Воля была казненных воевод. Сошлется ли на батю, так он тоже в плену и лишь о собственном избавлении думает. Кивнет ли на Малюту. Про того Малютка доносит: кинулся Малюта с лестницей на стену ливонского Виттенштейна, рухнул пронзенный многими стрелами, изрешеченный аркебузными пулями, не выпустил из сильной длани штурмового топора. Справил царь над павшим героем кровавую тризну. Сжег в виду Виттенштейна на общем высоком костре схваченных пленников: шведов и немцев. Самолично повернул голову мертвеца, лежавшего на парчовом ложе, к пламени. Будто мог друг видеть и слышать неистовое возмездие. Теперь же лежит Малюта в монастыре Св. Иосифа Волоцкого около сына и матери.
Непроизвольные мурашки набегали в межлопатье Матвея. Нет, не жить ему на Московской Руси… Васютку уволокли. Далее нет о нем следов ни в старинных записях, ни в нашей повести. Сгинул, пропал. Ежели и вернулся на родину, скончался в безвестности.
Матвей все чаще спрашивал у Якова как человека разумного, что делать-то. Морщил лоб Яков, отвечал: жди смерти Иоанна. Страшные слова. Государь-батюшка, ему служили, поклянясь презреть и отца, и мать, и единокровцев, а тут выходит не может Матвей воротиться, когда царь все помнит, все знает, настроен он против воевод и их орудий, подобных Матвею. Не лягут в защиту Матвея показанья, что грамота о подходе царских войск к Молоди заставила обернуться хана, спасла столицу. Не одна грамота поворотила крымских коней. Матвей ощущал всю шаткость своей позиции. И так, и эдак перекладывал. С письмом пролетели, за Марфу прощен, нынче это… Годунов? – предположил. Яков согласился: Борис, ежели по-прежнему при Семье, способен пристроить. Только нужен ли ему Матвей? Племянник в себялюбии не думал об одном: он – ладно, чего дядя не бежит?
Подкралась следующая осень. Степь пожухла. Высокая трава легла, затопорщилась остью. Ранее скрытый зверь явил багрово-карюю спину. Сайгаки с молодняком спускались близко к реке, опасливо и жадно утоляли жажду. Шастали по камышам, хрустели пережеванным стеблем. Пристань окатывала поднятая кочевавшими стадами пыль. Низкое облако стелилось по окоему, и земля дрожала, взбитая копытами резвых степных передвиженцев.
Как-то к обеду заметили неровное полотнище дрожащего марева, придвигавшегося с юга. Подъехали верховые с бунчуками на пиках. Обширный татарский отряд выходил из Крыма. Рослые смельчаки в сапогах тонкой кожи, вдетых не в веревочные - стальные стремена, яркие турецкие короткие кафтаны, отороченные белкою, круглые шапки с лисьими хвостами. Сабли осыпаны смарагдами и изумрудами, пером к перу торчат хвосты стрел из обшитых бирюзой колчанов, конские уздечки в серебре, чепраки под седлами узорчатые, ковровые. То ехал еще не скончавшийся Девлет или старший сын его на осеннюю охоту.