Иоанн Грозный
Шрифт:
Большого воеводу приволокли к царю с заседанья Думы в Грановитую палату окованного. Шестидесятилетний герой называл своего беглого раба клеветником и злодеем, взывал не склоняться навету. Иоанн отвернулся оправдать последнего друга давних изменников Адашева и Сильвестра. Воротынского положили на Кремлевском дворе между двумя зажженными деревьями, мучили. Государь жезлом подгребал угли. Обожженную жертву увезли стричь в монастырь на Белоозеро. В дороге старец скончался. Ныне похоронен победитель Молоди в обители Св. Кирилла.
Попав в плен и будучи опознанным, по наущению крымчаков Василий Григорьевич написал письмо государю, где напоминал ему о собственных заслугах, о испытанной десятилетием верности. Молил обменять его на мурзу Дивия или выкупить за сто тысяч рублей, цифра колоссальная. Царь долго не отвечал. Василий Григорьевич писал еще. Надеялся и себе урвать подорожные. Уже просил менее, только требование по Дивию оставалось прежнее. Любил зятя хан и рассчитывал, что царь столь же любит старшего Грязного. Наконец татары
Матвей сочувствовал бате. Скрипел батя зубами. Уязвляло: царь винил, будто взяли Грязного в полон сонного. Василий Григорьевич же возвещал: шесть крымчаков сразил до смерти, двадцати двух ранил. Вот и в полоне времени не теряет, живота не жалеет, крадется ночью татем, закалывает кинжалом перебежчиков. Мотает он головой, водя едва грамотной рукой по листу, вопрошает подсказки. Сюда Якова, он бы складно словеса соединил! Чернила и бумагу дали Василию Григорьевичу крымчаки. Строчит он черновик очередного к царю послания, потом проверят его советчики хана: «Государь! Исполнял я приказ твой, добывал языков для безопасности Русского царства. Не верил другим, сам день и ночь бодрствовал. В бою я губил врагов христианства, в плену – твоих изменников. Никто из них не остался здесь в живых, все пали тайно от руки моей… Шутил я за твоим столом, чтобы веселить тебя. Ныне за тебя и Господа помираю. Еще дышу, но единственно по особенной милости Божьей и из усердия к службе твоей. Да возвращусь вновь тешить царя моего. Я телом у хана, а душою у Бога и у тебя. Не боюсь смерти, но единственно – твоей опалы». Ни слова Василий Григорьевич не сказал про полоненного сына. Тот и не просил, отцу самому бы выбраться! Не знали оба, что хан за возврат Дивия уже обещал царю оставить требование возвести на астраханский трон Мурада.
Василий Григорьевич завелся и с жаром заубеждал сына, что никакие Грязные не псари, рода знатного. Сия новость должно вытащить из пыли по отмене опричнины. Снова выгоднее становилось на Московии быть скорее знатным, нежели нет. И вот не без удовольствия повествовал Василий Григорьевич: предок Грязновых не хурым-мурым, по-русски он Стеня, по-итальянски же – Стефано! выехал не откуда-нибудь, а из Венеции чуть ли не при Симеоне Гордом на службу великому князю русскому. Принял по православному крещению имя Федора. Во все глаза глядел Матвей на папашу. Складен тот был врать, но давно не завирался. Не плен ли умом его тронул? Вот жалуется Иоанну в письме, что в оковах, голоде и наготе. Сам же одет прилично, кругл лицом. Про предка Стеню ничего не слыхивал Матвей. Пугался за батянин разум . Просил папашу окститься. На что? Не стояло в видимости церквы. Василий Григорьевич, слыша, как называют его папой, морщился, словно зубы болят. Внушал: де раньше скрывали Грязные высокое происхождение, вот и ростовские бояре они, и вотчины у них, и пошлины, и жалованные грамоты, волостели в Угличском уезде по смещению Шемяки. Предок наш Илья Борисович ездил в посольстве ростовского архиепископа Вассиана к мятежным братьям венценосного деда нынешнего государя Андрею Углицкому и Борису Волоцкому. Захирел Грязновский род от Василия Ильича, человека бесполезного, неэнергичного. Василий Григорьевич взялся Матвею рисовать на песке герб. Там и щит с венецианской полосой и крылья и рука с мечом обоюдоострым, и еще чего-то непонятное. Не лодка ли? В Венециании воды полно. Венецьянские властители вместо жен живут с морем... Какие же мы псари?! Только прикинулись по нелюбви царя к знати. Малюта вот тоже не упирал, что он Бельский. Вынужденной скромности много примеров. Сейчас же все обернуться способно. Чую разворот, есть! Помни, Матвуша, бояре мы. Храни род. Будешь в Москве, возьми выписку из Степенной книги. Не скоро он там будет!
Вспомнили и казнь Грязновского выводка. Знали подноготною своих, а потому находили оправдание государю. И все же говорил Василий Матвеевич и будто вину перед Матвеем замаливал. Какую вину? Неведомо было Матвею, что царь пожаловал сына Василия Григорьевича поместьем и денежным жалованьем. Василий Григорьевич знал да молчал, имелись причины.
Копыта лошадей разбросали песок. За Василием Григорьевичем прискакали два конника. Матвей троекратно облобызался с батей, не ведая, свидятся ли. Старшего Грязного втащили на лошадь впереди одного всадника. Конники понеслись к стоянке кочевья, где поднимались юрты. Оттуда несся запах свежевыпеченных лепешек, разлитого конского молока. Ржали кони: взапуски гоняла молодежь.
Василия Григорьевича перевозили к хану. Мурза Дивий, на коего менял Грязного Девлет, скончался в Новгороде, и хан уступал царского наперсника за две тысячи московитских серебряных нарезков. По обыкновению Иоанн медлил с оплатою. В ожидании Василий Григорьевич был поселен при ханском диване в Бахчисарае. Там Грязной не скучал, вмешиваясь в дела посольские. Осмелев, желал отдельную миссию исполнять. Не получив на собственный выкуп, поручался деньгами по четырем пленным детям боярским. Секретно передавал о голоде в Крыму, об удачном времени для русского удара. Читаем: с освобожденными полоняниками передает о готовящемся набеге крымцев на государевы украйны по синему льду. Войска зазря на отраженье сгоняли. Царь посадил в тюрьму тех полоняников за неверный донос. Царь писал московскому послу в Крыму, чтобы Грязной кинул дуровать. Хана же развлекало заразное легковерие потомка венецьянцев. Он награждал Василия Григорьевича атласным платьем, сажал с собой на пиршественный ковер. Грязной же уже передавал с послами, что изгнанник Мурад желает сместить престарелого Девлета и утвердить в Крыму своего тестя из династии астраханских ханов.
Еще придется Василию Григорьевичу увидеть Девлета немощного, вынесенного дышать воздухом, положенного на ворсистые тугой основы покрывала. Готовые разодраться сыновья будут стоять подле умирающего. Вымучит старца озноб. Провалившиеся под надбровья глаза взглянут с укором. Теплая каракулевая шапка спустится на уши. Грозный сжигатель Москвы потребует снять шапку, захочет лучше слышать признанья в любви сыновей. Он завещает им не резать друг друга, не травить, не посылать удавки шелковые, блюсти единство ханства Крымского, держаться турецкого покровительства. Без османов, сельджуков и янычар не выдержат крымцы напора русских. Подобно воде, заполняющей низовые пространства, прольются они на юг, пока море и горы Кавказские не укажут предела. Ханский скипетр на десятилетие отойдет старшему Мухаммаду, и тот обнимет братьев, клянясь не сокращать их улусы, беречь богатства, как свои, держать братских жен сестрами. Клятву скрепят круговой чашею кумыса на крови. Только тогда, завершая дела земные, и отпустит преемник Девлета Василия Григорьевича.
Матвея же выкупать не собирались. Развитому псу и щенку цены розные. Оставленные пленники жили в сарае с дырявой крышей и щелями в кулак в стенах. Совместно кое-как подправили убежище. Зимой завертывались в солому, дрожали под попонами. Зимы в Таврии ласковее московских. Прятались более дождя, чем мороза.
Рабов кормили, подобно скотине, давая необходимое для поддержания сил, но не более. Работали за корм, наградой было отсутствие наказаний. Вдруг на Голую Пристань привели дядю Якова. Вот его история: Не выдержав, набросился он на погонялу гребцов. Валах отличался привязчивой жестокостью. Колотил бичом по чем зря не в счет гребнувшего. Не учил, забивал хлесткими ударами. Заступника связали. Яков отказывался грести далее, предпочитал умереть. Его исхлестали до сдирания кожи. К гребле он сделался непригоден. Его повезли с другими недужными пасти скот в Таврию, и далее – пахать землю под бахчи. Матвей заметил дядю в прибывшей партии. Рабы, понурившись, сидели окованной кучей на солнцепеке. Матвей украдкой катнул заткнутый кувшин с водою. Привезенные пить, обливаясь, набросились.
Нуреки разбили рабов на десятки. Каждому указали начальника, исхлеставшего для порядка плеткой битых и перебитых. К вечеру Матвей вывел дядю к протоку. Оба легли на песчаном берегу среди мелколистных спаленных зноем ракит. Матвей смазывал Якову раны маслом. Тот вздрагивал, когда масло попадало в рану или кровоточащую ссадину. Голени Якова ободрали колодки. На потертости Матвей наложил травы, освежил водою. Яков вытянулся, глядел в тихие воды, на барки у причала. На барках с верховьев везли чернозем, удобряли тем неблагодатную серую песчаную почву. Ефросинья, дева раздора, не вставала меж родственниками. Ефросинья исчезла, выветрилась. Будто сон были Новгород, царь, служба, Московия. Все далеко, нереально, не действенно Теперешнее существование постигалось мучением, но и в прежнем не пролегло настроения. Редко радовались в детстве, на воспитании у дяди Костки, в отроческих разъездах, на охоте, в храме Св. Софии, когда смущенно поглядывали на девиц, а с клироса катились проникновенные голоса хора. Созвучия песнопений под дым курительниц крались в шатер собора, где всепонимающе, прощающее глядел Иисус. Пленникам разрешили молиться. Все не как дома, без попов-то… Матвей уложил голову дяди себе на колени и искал средь засохших струпьев в его спутанных волосах. Искаться – привычное занятье. Взаимное сближение наполнило сердца сладкой памятью отрочества. Дядя и племянник плакали и не стеснялись. К чему несчастен человек? И к чему столь несчастен человек русский? Не пропитаны ли дурной, вызывающей душевные и телесные муки лимфой? Флегмой безалаберности, непредусмотрительности, ума последнего и уже ничего не меняющего часа, всесокрушающего бездумного героизма?.. Матвей спросил про жену.
Яков рассказал, как видел ее, вместе с другими наложницами, сводимую на берег в Царьграде. Матвей вздрогнул, похолодел. Врагу досталась сбереженная им первина. Участь младшей сестры, о которой знал Яков, подтверждала худшее. Ныне глупо стало ревновать Якова. В затемненном душевном раскладе Матвей то желал жене смерти, то побега, то хотел мстить всем татарам, ибо до конкретных обидчиков, Утемиша, добраться ему руки коротки.
Яков неожиданно спросил:
– Что сталось с кобылой, Матушкой?