Иоанн Грозный
Шрифт:
– Не унижайся перед никчемным. Сами управимся.
Василий Шуйский разрывался, остаться ли с Годуновым, пойти ли с отцом. Все же потянулся за папашей.
Действительно, что мог Годунов? Но он не был случаен. Что-то невыразимое скрывалось в нем, заставляя других искать заступничества. Как в прирожденном наезднике, срастающемся в скачке с лошадью, фибры души его трепетали в унисон с волной дворцовой жизни.
Неся стиранную одежду царевича и толстый фолиант «Житий святых», меж страницами которых Иван прятал непотребные оттиски немецких гравюр, услужливо доставляемых европейскими гостями , Годунов встретил в больших сенях царя с Малютою о чем-то тихо беседовавших. Иоанн был в шелковом опашене поверх рубахи из-за жары, несшейся от раскаленных печей. Малюта потел в становом кафтане. Из коротких рукавов высовывались его крепкие толстые руки с густым, как шерсть,
Царь и Малюта склонились над рисунком местности, выполненном на толстой бумаге иноземным картографом. Рассчитывали, как сподручнее двинуться с войском на Владимир. Первая стоянка за Яузой, а то и в Тайнинском, и так далее. Царь спросил, что делает царевич. Годунов отвечал: Иван отходит с послеобеденного сна.
– Долго Иван спит! – резко выкрикнул царь. – Пускай сюда идет. Дело до него есть. Готовимся на Суздаль!
– За что же на Суздаль?! – вырвалось у Годунова. В следующую минуту он жалел о словах. Что было у царя с Малютой, неизвестно, но Иоанн был заряжен гневом, как Лейденская банка. Малейшего неосторожного слова было достаточно, чтобы он пришел в неистовство. Лицо искажалось подвижными судорогами. Красноречивые, они меняли одна другую. Кипящие волны бегут по штормовому морю. Десятки мыслей, затаенного раздражения, вынашиваемого мщения.
Годунов понял: если царь будет говорить до вечера, он не выскажет всего, что подвигало его в новый поход. Мгновение, и прислоненный к столу царский посох поднят над головой и летит в Годунова. Борис едва увернулся. Мысль Годунова работала лихорадочно. Опасность калейдоскопом просчитала варианты поведения. Вот оно лучшее: он уронил на пол одежду царевича и фолиант, откуда рассыпались скабрезные картинки. Надеялся, вопросом о картинках отвлечет царя.
– Холоп! – орал на Бориса царь. – Смеешь спрашивать, зачем иду по Владимир и Суздаль?! Твое ли собачье дело! Потому что я – хочу!! Выжги себе на узком лбу каленым железом, а то прикажу Малюте тебе выжечь! Таково, раб, мое царское желание! А ты пойдешь, куда скажу: в Крым, Ливонию, на Суздаль или царевичам зады подтирать! За честь почтешь!
Царь надвигался на Бориса. Тот присел на корточки, собирая листы. Через веки видел искаженное лицо царя и белую пену, собравшуюся на губах. За ним натянутой улыбкой улыбался Малюта. Иоанн подошел к Годунову, но не ударил его, а подпихнул носком сапога рассыпанные картинки, внимания на них не обращая. Ничего больше не добавил. Годунов выскользнул побитым псом.
Помимо того, что он носил за царем стряпню, приставили его к обоим царевичам товарищем игр. Почему избрали Годунова, какие интриги сему предшествовали, не знаем. История застает его уже в дружках царевичей и царским стряпчим. Все время Борис находился при царевичах, круглосуточно. Спал у них в ногах, на пороге, редко в соседней опочивальне, домой изредка обедать наезжал. Лежа ночами без сна, думал, думал, думал. Ум у Бориса так был устроен, что не мог он не думать. Сам страдал от умственной навязчивости. Явственно ему становилось, что не придумывал царь противодействия бояр. Иоанн, нетерпеливый, не ждал удара, а понуждал противников к противодействию.
В ту ночь за неосторожный вопрос Иоанн отправил Годунова чистить опричный нужник. Иоанн же велел позвать две отборных дюжины своих невест. Снова ходил между ними, глядел. Потом по слову его их раздели, и он смотрел на голых, презирая. Тщета телесная, ветер в камышах, самки человеческие. Ему было жалко их смущения, противны они, узкоплечие и широкозадые. И сам он был противен себе.
Матвей и Яков снова караулили у дверей. Яков чувствовал крепнувшую ненависть к государю, хотел броситься на него за унижение стоявшей среди других Ефросиньи Ананьиной. Матвей косил розовым глазом на дядю, чуял его немирное волнение.
Отпустив девиц, царь пытался забыться в ласках любимцев, Федора Басманова и Григория Грязного. Гладил их молодые руки, щипал ровные соски. Его влекла жизнь, юная и трепещущая, очаровательная животность, первоцвет. Он позволял целовать себя, Федор и Григорий старались. Царя раздражала сия старательность. Любили бы они его, не будь он царем? Или не следует заботиться о пустом? В звании его дополнительное обаяние, будто то мантия какая, великолепная? Тискал он, тискал молодых и устал. От сорока лет трудно пробудить в чувствах свежесть.
До полуночи Иоанн отдыхал. Два часа хватало ему. В полночь по обыкновению встал, пробудился от удара кремлевского колокола к биению им же и назначенного. Распорядился седлать коней братии, надевать черные рясы, тафьи. Привязывать к седлам собачьи черепа и седла. Злость пресыщения гнала государя. Он ненавидел людей за их несовершенство, разматывал кнутовище гнева. Выбить бы из них плоть да оставить душу!
Черной конницей Апокалипсиса привычно полетела опричнина по московским стогнам. Наказывали бояр за названные опричниками вины. Без приговора суда били, вырывали бороды, истязали. Городская стража, видя царя впереди, разводила рогатки, пропускала отряды конницы. Могло достаться и ей за непоспешность. Злой насмешкой Малюта указывал дома Нагого, Шуйских, всех тех, кто собирал денег, да мало в поддержку Марии. Костыляли слугам. Дочерей и жен боярских тащили в московский Опричный дворец. Там лили противящимся вино и мед в горло насиловали во дворе, на улице. Царь поддерживал развлечения. Хмурился, но ломался испорченный старший царевич.
На следующее утро Федор Нагой, продрожавший всю ночь с семьей за запорами, явился на прием к царю с письмом от брата Афанасия, посла, удерживаемого крымским ханом. Письмо непрямыми словами намекало на готовящийся поход крымцев, им желали Федор Федорович и боярская клика отвлечь царя от в собственной стране злодеяний. Хитрость не удалась, царь порвал письмо, не читая. Федору Федоровичу в шею царским жезлом накатили.
Вторую ночь утомленная опричнина упивалась вином, скакала по в ужасе замершим улицам, хватала не успевших скрыться прохожих, лезла в дома, к несчастью привлекшие внимание тлевшей ли внутри лампадкой, движением занавески. Повторялось глумление над хозяевами, увоз и принуждение к соитию девиц, нередко на глазах оскорбленных, силящихся улыбаться или бесполезно вступающихся родителей. То был Господен бич, едва сопряженный с подлинной виной или наметкой смысла. Доставалось всем слоям, богатым, бедным, варяжского корня, славянских или татарских кровей. После подобного внутреннего набега царь избирал некоторых девиц или баб для себя и царевича Ивана. Феодор ничего не понимал в сладостях плотской любви. Как-то засунул мужскую принадлежность в бутыль с тонким горлышком, орал потом в страхе. Бомелий, Зенке, английские и итальянские доктора били молотком по бутыли, пока не высвободили царевича. Этот случай надолго отбил у него охоту использовать детородный орган иначе, как для испускания мочи.
Богобоязненный кроткий Борис Годунов чурался дворцовых оргий. Прятался в дальних покоях, играясь с Феодором. Кормил птиц, раскачивал младшего царевича на качелях, придерживал от падения на деревянной лошадке, бегал за ним в салки с завязанными глазами.
Иоанна тоже порой охватывали пароксизмы воздержания. Он не находил сил себя сдерживать, но его подвигали к удалению порока физическое угасание близкой старости, какая-либо болезнь пресыщения, больше – религиозное сознание греха. У Бориса за верой таилась не нуждавшаяся в чрезмерности природа. Государь весь был полем битвы желания, для царей почти не существует недоступного, и сознание тщеты совершаемого. Остывая с годами, он более любил смотреть, чем делать. на свальный грех, требуя от опричников соития при себе. Устраивал маскарады, раздавая, одевая в костюмы с венецианскими носами, в маски. Переодевал мужчин в женщин и наоборот. Были сего любители. Некоторые же вынуждены были прикидываться увлеченными, другие участвовали насильно. Дворцовый иноземный сброд: доктора, звездочеты, гадатели, модные зодчие, военные металлурги; бесчисленные прихлебатели: опричники, одновременно к нему стремящиеся и стыдящиеся боярства, само раболепное боярство, молодящиеся воеводы и приказные дьяки, надевавшие личину юношеской прыти при любви к тихим письменным занятиям; женщины: павшие или только ищущие пасть бессовестно подставляемые отцами, братьями, сестрами, подругами, свахами или лезшие во дворец без поддержки купеческие, дворянские, боярские дочери, посадские шлюхи, заморские проститутки, успевшие завести сифилис, ливонские полонянки, ревущие, терпящие, входящие во вкус и ищущие выгоду в вынужденном сладострастии, все они призывались царем для участия в размашистых сценах взаимного соития, содомии и похотливых изысков.
Картины человеческой низости лишь немного рассеивали угрюмое томление государственного сердца, хорошо познавшего, что за скотина человек. Иоанн насыщал подручных свальным развратом, выхолащивал пьяным разбродным устатком. Остро сознавая свои образованность и начитанность, а он был большой знаток книг, преимущественно духовных, Иоанн в собственных глазах поднимался до небес над плотской мерзостью. Сложное он испытывал чувство. Чего вопиют, жалуясь ему, людишки? Чему противятся? Гады они, гады! Жрущие, сеющие семя впустую. И он, долговязый, в золотой мантии, с тяжелым посохом ходил по Опричному дворцу, где во всех углах трахались, лизались или валялись, отвалившись в утомлении или пьяной неспособности.