Иоанн Грозный

Сорокин Александр Сергеевич

Никому не нравилось произошедшее. Василий Грязной обещал заткнуть рот сыну. Григорий и Тимофей Грязные брались внушить Якову. Бомелий шепнул: надо подвести под плаху Годунова. Эзельский правитель Магнус при множестве очевидцев, и Бомелий видал, передал Матвею Грязнову письмо по дороге с обозом из Нарвы. Иоанн то вспомнит про письмо, то при неупорядочности характера про него забудет. Надо напомнить царю с нажимом. Пусть Иоанн его стребует. Остальное Бомелий берет на себя. Покатится голова Годунова с плахи на Поганом болоте! Грязным не нравилось сие. Думали: чего там с письмом? Ни Матвей, ни Яков ничего не говорили про то им. Пострадают Матвей с Яковом, не пойдут ли остальные Грязные следом в опалу? Бомелий пока

молчал о главном козыре: подлинное-то письмо Магнуса было у него.

Вошел царь. Все вытянулись, притихли.

На службе в дворцовой церкви стояли опричники. Молились, земные поклоны клали. Косились на Годунова. Борис подошел к Романовым. О чем-то с ними вполголоса разговаривал.

Годунов чувствовал: не справиться ему одному. Владея очернительным письмом на города Низовой земли и самим доносчиком, он мог бы стать ценным боярам. Они, ровно Годунов, стояли на охранительных позициях. Жалко было вотчин. Сознанье своей незнатности угнетало Бориса. Через письмо и доносчика, используя их как аргументы, он желал примазаться к боярской партии. Годунов наклонился, шепнул Василию Шуйскому, что не терпит отлагательства встреча с его отцом. Пусть и другие Шуйские и иже с ними съедутся.

Дома Шуйских стояли в Китай-городе недалеко от дома Романовых. Каменная подклеть, над ним – бревенчатый сруб, крытый ладной, соломинка к соломинке, крышей. Не по рангу было Борису ездить в возке. Он соскочил с седла, привязал к столбцу лошадь и поднялся по высокому крыльцу под навесом.

Войдя, он увидел бояр, густо сбившихся по лавкам. Московия не отошла от подражанья моголам. Вот и сидели бояре в шапках на головах и малиновых, под стать восточным, кафтанах. В царском же окружении образцами были поляки, немцы с голландцами, шведы и далекие французы… Годунов размашисто перекрестился на образа, подчеркивая уважение к роду Шуйских.

Он сразу почуял скрытое недоброжелательство. В доме Шуйских его встречали не так, как во дворце. Там обычно Шуйские заискивали, зная его близость к царевичам. Здесь, в родовом логове, воспринимали в качестве просителя.

Борис собирался уже раскрыть рот, когда старый Федор Иванович Скопин–Шуйский, будто забыв, сказал, что вошедшему сперва стоило бы назвать себя, кто он таков будет, какого роду. Годунов смотрел на сморщенное печеным яблоком лицо старика, как шамкает тот беззубым ртом с опавшими деснами в белом грибковом налете, и думал, с каким наслаждением пристукнул бы он деда, заткнул ему снежно-белую бороду поглубже в отжившую пасть. Одной ногой в могиле, еще утром исповедавшись и причастившись, Скопин-Шуйский грешил снова, унижал Годунова, требовал отчета о предках. Не из Орды ли он, не поганый ли, не мурзы ли Четы рода?

Годунов улыбался, словно не было приятнее вопроса. Он в который раз, будто в удовольствие, изложил подробно выезд его предка мурзы Четы к Иоанну I-му. Умолчал, но знали, что Чета смотрел за великим князем, чтобы не шельмовал с данью. Тот собирал сверх назначенного для собственной казны обогащения. Откупая пред Богом угрызенья совести, щедро раздавал князь нищим из мошны у пояса. Вот и получил прозвище Калиты. Дабы не жаловался в ханскую ставку баскак Чета, откупался от него Иоанн, брал в долю. Так друг друга поняли мурза и великий князь, договорились. После истечения срока просил Калита у хана оставить Чету прежним при нем слугою.

Не помнят ли и другого Годунова бояре – Василия Григорьевича, при отце государя нынешнего воеводой на Витебск и Полоцк вместе Василием Васильевичем Шуйским ходившего? Уж кого–кого, а Василия Васильевича Немого не забывали Шуйские. За него да Андрея Михайловича пришлось отдуваться. Оба отметились в младенчество царя Грозного безудержным самовластьем. В пользу своих разбирали дела не хуже Шемяки. Сие теперь всех Шуйских первородный грех.

Не удерживая слюны, лившей через растрескавшуюся губу в бороду, прикладывая бескровную ладошку к отвисшему уху, Федор Иванович упорно продолжал допрашивать, крещеный ли Годунов, из православных ли? Борис, терпя, отвечал, что крещеный, и отец и дед его были крещеными. Когда ж успели креститься? Чета-то был магометанин. Когда, не помнил уже никто из Годуновых. Они отличались редкостной православной ревностью, строго соблюдали посты, обряды, всегда делали в монастыри вклады значительные. И все же, к стыду своему, Годунов не знал родословной дальше деда Ивана. Меж ним и мурзой Четой – провал. Шуйские же с малолетства заставляли твердить детей свое древо от Рюрика.

Другие молчали, позволяя старшему Скопину–Шуйскому измываться над Борисом. Годунов держался, ненавидя уже весь левый род. Не прощал и приятеля, кровного брата Василия, к стене от стыда отвернувшегося. Слава Создателю, что десница одолела шую! Слава царю, что набрал из безвестных опричнину! Стерпел, да ничего не сказал Годунов боярам, передумал искать поддержки. Когда Федор Иванович прекратил допрос, наконец одернутый Иваном Андреевичем, Борис уже не взялся доносить ни о захваченном доносчике, ни об очернительном письме, которое было при нем и грозило Шуйским вотчинам опричным нашествием. Нет, никогда Шуйские не примут Бориса в компанию. У них своя семья, свой круг, свои знакомцы. Используют, но не поделятся властью, богатством или влиянием. Приведя бояр в недоумение, пожелав доброго здравия, Годунов уехал.

Шуйские опешили. Чего приезжала молодая лиса? Не обидели ли? Никто не признал, что обидели и смертельно. Годунову же ясно открылось: силен он лишь при государе. Выйдя из тени государя, он - ничто.

Борис взял старую царскую ферязь, порты и скуфью, свернул плотно, сунул подмышку и пошел в сени, где валялся связанный с заткнутым ртом Географус. С Годуновым явились, ходившие с ним с недавних пор неотлучно, Яков и Матвей Грязные.

В тесных сенях висел густой смрад. Географус от страха обгадился. Морщась, Яков сбегал к колодцу, принес шайку с водой. Развязанный Географус обмылся, вытерся ветошью. Молчал, ожидая, что дальше будет. С двух – трех слов Годунова Яков без ошибки предположил, не скомороший ли то атаман, разоривший зрителей в новгородской деревне. Матвей тоже смекнул. Географус не отрицал проделки. «Не бесплатно же выступать?! Есть и у артистов семьи», - был его краткий ответ.

Годунов протянул царские ферязь и порты:

– Прикинь!

Географус послушно скинул кафтан, натянул ферязь:

– Впору… Наряд игровой? – крутанулся на месте.

– Чего сказал?

– Изображать мне кого в ферязи сей придется?

Годунов покраснел:

– Кого скажу, того и изобразишь, скоморох! Дело твое маленькое… Отойди, погляжу на тебя.

Высокий Географус походил фигурой на царя. Надев дорогую ферязь, он выкатил грудь. Появилось в нем нечто величественное, будто не из простых, а из знати. Годунов заставил Географуса натянуть на голову скуфейку. Ой, как похож, зараза, на молодого Иоанна! Длинное лицо, глубоко посаженные глаза, борода от ушей, раздваивающаяся на подбородке. Не ошибся Годунов, когда мысленно прикидывал царскую ферязь на бродягу в лесу.

Географус читал мысли Бориса. Он стал с утрированной важностью вышагивать по половицам..

– Величие должно быть внутренне, а не внешнее, - заметил Годунов.

– Не учи ученого.

– Паясничать и рожи строить ты умеешь, - согласился Годунов. – А вот род свой знаешь?

– Не-а, - просто отвечал Географус. Притворно захныкал: - Без роду мы, без племени, без маменьки, без тятеньки. Подайте, дядя Христа ради… - и вдруг резко: - Дай денег или убей от жизни такой!