Исцели меня
Шрифт:
Не знаю, зачем хватаюсь за пульт. Зеркало над кроватью придумано не для того, чтобы я рассматривала свое опухшее от слез лицо. У него своя конкретная функция во время занятий. И я его не люблю, мне не нравится смотреть на себя, оно почти всегда закрыто специальной заслонкой, но сейчас, сама того не осознавая, я нажимаю на кнопку. Что я хочу там увидеть? Ведь ничего нового. Ну да, зареванное, чуть покрасневшее лицо, но далеко не такое страшное, каким я себе его представала. Хотя, по сути, какая разница как я выгляжу? Подумаешь, раньше была красивее. Одергиваю в сторону покрывало и приподнимаю сорочку вверх, оголяя живот. Провожу пальцами по длинному, хорошо заметному шраму и начинаю реветь еще больше. Даже, если у меня
Долго смотрю на свои ноги и, к счастью, вместо слез, приходит смех, когда перед глазами появляется недовольное бабушкино лицо. Неважно, что смех не от веселья, главное слезы не жгут щеки. До сих пор помню, как она часто говорила мне ужасно обидные слова, что-то типа «кто же тебя с такими кривыми ножками полюбит, София?» или «не убирай челочку, такой широкий лоб надо прикрывать». Эти слова долго отравляли мое детское сознание, хотя, казалось бы, ну что я могу понимать в пять лет? А понимала. И злилась. Разве нормальные бабушки будут так говорить ребенку, в особенности, когда у него умерла мама? С уверенностью могу сказать — нет. От того и по сей день ее не люблю, если не сказать больше. И совершенно не важно, что она давным-давно умерла. Еще пару лет назад я бы с превеликим удовольствием выплеснула на нее свое злорадство, будь она жива, что-то типа: «Съела, бабуля? Мои ножки не только миллионы полюбили, они еще и до старости меня прокормят». Вот только «прокормят» уже с частичкой «бы». Теперь я абсолютно во всем зависящее от других существо. Сейчас бы злорадствовала уже бабушка. А может я слишком плохого мнения о людях и Бестужев прав, я в принципе — злюка? Но ведь раньше я была хорошей и доброй, несмотря на выбранную профессию, которая разве что ленивого не закалит. А может не была и это мне только кажется?
А зачем я вообще думаю о том, какой была? Теперь-то я вот такая. Нажимаю на пульт, чтобы поскорее закрыть зеркало и прикрываю глаза. Ну, ведь никто меня не отдаст насильно замуж. Глупость какая-то. Это же не средневековье. Правда, куда больше мою голову занимает вопрос — «На кой черт я в принципе нужна вот такая Бестужеву?» Бред какой-то. Два года назад — еще могу понять. Сейчас — хоть убей, нет. Ну что с меня можно взять? Красивой женой не похвастаешься, то, что делают обычные жены я тем более не сделаю. Да и, в конце концов, постель. Ну, теоретически — да, наверное, возможно. Ну это же каким надо быть отмороженным, чтобы не найти себе нормальную, годную для этих дел женщину? Хотя есть в моей голове вариант, зачем я ему нужна. Вот только это не вяжется с креслом. Хотя и кресло может быть показушным. Но если включить голову, то он и не сказал бы мне о нем, не поставь я ультиматум, что его перееду. Бред какой-то. Все не сходится.
Глава 5
Резко открываю глаза и понимаю, что хочу соленого. Да, нагло и подло хочу наесться соленого. И плевать, что потом напьюсь воды. Мой мочевой пузырь не лопнет до утра. Потерпит.
Перенести свое тело на кресло, благо то оказалось рядом с кроватью, на удивление составило не так много трудов. Хотя со стороны, показалось бы по-другому. Наверное, желание наесться до отрыва чем-нибудь солененьким меня и повело. К моему счастью, и в коридоре, и на кухне никого не оказалось. Вообще везде так тихо и темно, что я бы ни за что не сказала, что еще несколько часов назад здесь вовсю кутила толпа людей.
Открыла холодильник и в наглую прихватила мясную тарелку. Но ей одной не обошлось. Когда я увидела банку с соленьями, могу поклясться, что мои глаза подсветились красными сердечками. Рассол! Дико хочется не только съесть помидоры с огурцами, но и выпить до краев рассол. Мамочки. Спасибо Кате за ее любовь к соленьям. Нажрусь, как свинья! И пусть весь мир подождет.
Бастурма, прошутто, суджук, карпаччо, салями… Сначала без разбора запихивала все в рот, едва различая вкус. А вот несколько минут спустя, уняв свой соленый голод, стала уже более разборчиво наслаждаться вкусом. Все-таки еда действительно тот еще эндорфин. С каждым кусочком градус моего настроения реально повышается. А уж когда я берусь за банку с соленьями и подавно. Вторая реальная эндорфиновая волна пришла, когда я взяла банку и начала пить рассол. О мой Бог…
— Что пьем, Соня? — хорошо… Ой как хорошо, что банка не шмякнулась из моих рук. Не паниковать. Это мой дом. Точнее папин. Стало быть, и кухня его. А я его дочь, значит и хозяйка я тоже. Что хочу, то и делаю. Ставлю аккуратно банку на стол.
— Рассоло, урожай двухтысячного года, — как ни в чем не бывало произношу я, не поворачивая голову. — Очень приятное послевкусие. Приятные пикантные нотки… чего-то там. Знатоки оценят.
— Рассоло? Да еще и двухтысячного? Что за зверь такой, уже поди с такого года испортился. Не боишься употреблять?
— Чего мне бояться? Хорошая крепкая выдержка.
— А я все же предпочитаю рассол, желательно, урожая прошлого года.
Садится около меня на стул и берет банку в руки. А я почему-то акцентирую внимание не на то, что он отпивает мой рассол, а на то, что его рубашка расстегнута на очень даже приличное количество пуговиц. И грудь! Грудь у него, кажется, не волосатая, не то, что морда.
— Хорош, зараза. Только обопьемся, — доносится до меня голос Бестужева. — Не думал, что ты отрываешься по ночам с едой и хлебаешь рассол. По тебе и не скажешь.
— Да я смотрю, мы с вами очень даже похожи, Глеб, кажется, Александрович. Я — подслушиваю. Ты — подсматриваешь за жрущей по ночам девицей.
— Не кажется. А вообще молодец, ешь, тебе надо поправиться, ты похудела. Твоя сиделка сказала, что ты очень мало ешь, и я склоняюсь к тому, что это правда. Это одноразовый жор? Заедаешь стресс?
— Нет. Я каждую ночь спускаюсь на кухню и ем. Просто потому что во мне растет маленькая жизнь, — демонстративно кладу руку на низ живота и улыбаюсь.
— Надо же, — насмешливо бросает Бестужев, откидываясь на спинку стула. — Я пропустил момент непорочного зачатия?
— Как это непорочного? Очень даже порочного. Глисты — это очень порочно.
— То есть это и есть маленькая жизнь?
— Конечно. Живое? Значит — жизнь. А вообще знаешь, скажу-ка я тебе правду. Одному единственному.
— Это уже очень интересно, — чуть наклоняется ко мне. — Ошарашь меня.
— Это единоразовый соленый жор, просто потому что больше я не могу себе позволить. Если я буду много есть, значит буду много пить, а потом мочиться. Пить и снова мочиться. А ведь это все в памперс и не только в него. Ты только представь, как это все убого в реале. А теперь самый главный вопрос — оно тебе надо, Глеб?
— Оно это что?
— Все. Ты вообще понимаешь, что у меня за жизнь? Какая к черту роспись?! — повышаю голос, уже конкретно выходя из себя.
— Выездная. В ЗАГС не поедем, — спокойно произносит Бестужев.
— Ты вообще меня слышишь?
— Слышу, — так же ровно бросает Глеб.
Глисты и памперс не произвели не то, что нужного эффекта, они не произвели вообще ничего. Ощущение, что передо мной не человек. Скала. И самое раздражающее то, что чтобы я ни сказала — его не смутить. Да, стоит признать, что такая тактика не работает. Не надо было это и начинать. Еще и ляпнула про еду. Надо вести себя спокойно.