Исчезнут, как птицы
Шрифт:
– Тоже мне, додумался… На стол не мог поставить? Что мы, не люди что ли?
Покивали головами, повздыхали, зашуршали газетой, разрезая на ней стальной линейкой (ножа не было) сыр, хлеб и колбасу. Ну вытекла. Что же делать-то? Не умирать же теперь? Ещё есть. Наливай. Гостеву, чтобы не быть белой вороной, птицей больной и мокрой, пришлось тоже выпить.
– Ты сырком… сырком давай, – советовал ему Иван Петрович и в первый раз и во второй на закуску. Так оно вроде и хорошо пошло, не чуждо, по-людски стало.
– Ты к людям поближе будь.
– Я и так… близко.
Сплошные колени вокруг. Плотно так сидят. Ну ничего, всё по-людски вроде. Сыр, хлеб и колбаса. В самый раз. Линейка в крошках. Нормально. Колени и руки. Руки и запрокидывающиеся головы. Он перебрался за свой стол. Ничего. Вертел в руках чашку и разглядывал узоры. Всё в порядке. И с этой стороны цветы и с той. Как жарко! Эх, весна! На улицу бы! Хорошо, но мало, говорили вокруг, можно было бы ещё. Куда же ещё? Ещё идти. Куда идти? Здорово живёшь! Мужики, куда это он собрался? А так вроде бы ничего. Не, в самый раз. Ага, шмыгнул носом Гостев.
– Раньше, бывало, – вздыхал трезвый Витюшка, несколько грустный от того, что ему за рулём сидеть, Якова Борисовича везти, – когда я на погрузном работал, зайдёшь в перерыв в магазин… он напротив был… подойдёшь
– Ящик, пожалуйста, – подсказал смешливый Шестигранник. Гостев за столом. А тут вот как: выйти уже не получится. Тут вроде неплохо. Самого себя вытащить за волосы Гостев не мог, и он продолжал сидеть, почему-то со сдвинутыми коленями, вспотевший, раскрасневшийся, словно его теснили. Снова шмыгнул носом. Один в поле не воин, один и у каши загинет, одной рукой и узла не завяжешь. Но, впрочем, и одна речь ещё не пословица. Это он у своей бабушки набрался. А тут другого набрался. Ближе надо быть. Сошлись потоки. Хотя немного выпил. Чашка в руках. За волосы, мокрые волосы. А как же ты хотел? Не ожидал? В самый раз, для настроения. Снова цветы и цветы. Целый розарий. И так тебе пожалуйста, и так.
– … А потом на стройку зашли. Вот… Огляделись. Всё вроде ничего вокруг, тихо. И только я бутылку из куртки достаю – тут орлы в фуражках как поналетели!..
– С автоматами…
– Я же не шутки рассказываю, – обиделся Витюшка.
– Как начали всех крошить, – сообщал хладнокровный Шестигранник.
И так, и этак. Да, за столом. 6-40 и 7-32. Книга в ящике стола. И вот сидит он за столом и уже слушает тайный голос внутри себя, более сильный, более звучный, чем те голоса, что давились вокруг него в споре, падали, оскорблённые, и снова вставали, бежали скороговоркой, спотыкаясь о стул, или протяжно ныли на одной беспомощной ноте, не в силах двигаться дальше. Тайный голос одному ему был слышен, он пел в тайной же октаве. А-а-а… У-у-у… Ага. Вспоминать. Вспоминать, как говорят. Как думают. Как он говорил с ней. О чём. Тогда ему показалось, что в разговоре с ней слова должны иметь другую ценность, отличную, скажем, от его разговора в отделе. С ней была совершенно иная ситуация, и потому его «нет» или «да» – самые простейшие выражения, а ещё «может быть», «конечно» – всё же несли на себе отпечаток той обычной его незаинтересованности и тем самым наводили на него уныние, с которым он в силах был справиться только если бы заговорил вдруг на японском или каком-нибудь другом языке, чем немало бы удивил не подозревавшую о таких его сомнениях Ларису. Хорошо ещё, что он не говорил «ага» вместо «да». Вот так. Словно он вынужден употреблять те же слова, что мог ляпнуть и Ага ни к селу, ни к городу. Сравнялись. Теперь и он говорит «ага». Но что будет с ними дальше? И придёт ли она на демонстрацию?
– Да ладно, мужики, успокойтесь!
– Ты же меня оскорбил! – вспыхнул Витюшка.
– Я? – удивился Шестигранник.
– Ты же насмехался надо мной!
– Вот ещё… За стул зачем-то схватился.
– Я?
– Начал размахивать.
– Так ты же мне!..
– Я тебе про стул ничего не говорил, – тихо заметил Шестигранник.
Вдруг дёрнулась дверь, в отдел вошёл Шкловский, и тут всё стихло. Гостев очнулся и увидел вот что: кепчатый с Иваном Петровичем застыли, удерживая Витюшку перед Шестигранником, причём все повернули головы в сторону двери: сцена была завязана, развёрнута, – борьба и бегство, немного присев, скучившись, пригнувшись, глазами наверх, с опаской, с вывернутой шеей, так что на память сразу приходила картина «Последний день Помпеи» с исходящим от неё ощущением близкой опасности и тревоги. Но небеса не разверзлись.
– Вы что тут? – спросил Шкловский, быстро оглядывая комнату. – Пора выходить. Колонна уже поехала.
Его скользкое зрение зацепило краем и Гостева, хотя на него он не посмотрел; быстро сообразив что-то про себя, он в своей голове заложил закладку с именем Гостева и потому не сказал тех слов, которые очень хотелось бы ему сказать дружной компании, чтобы влиться в только что бежавшую по отделу праздничную реку, – ему бы только немного в неё окунуться для настроения, и Гостев это почувствовал. И потом, когда он вышел вслед за всеми в коридор, он подумал: «Что-то тут не так. Он за мной наблюдает. Но почему?»
Он спустился в туалет, а там тоже праздник: зеркало на электрополотенце установили, теперь можно было, повёртывая под тёплой струёй воздуха сохнущие ладони, рассматривать своё лицо, а оно у него было красное, уже тяжёлое, тут он, что называется, хватил лишку, и было озабоченным чем-то, словно он, Гостев, был раздвоен в мыслях, а то и разтроен, и, следовательно, расстроен. Чего-то ему явно не хватало. Может быть, ему надо было увидеть её лицо? Может быть.
Он вышел во двор и услышал, что трест уже на площади, наверное, там и символика их шараги и атрибутика, там и Борисыч и Кирюков, только они вот тут пасутся, а чего ждут? «Давайте живо на остановку, на автобусе до центра доедете», – заключил Шкловский и сел в зелёный «москвич»-пикап.
Побрели на остановку. Ждали недолго. Втискивались на заднюю площадку. Салон был битком набит; воздушные шарики, маленькие флажки в руках у детей, взрослые уже навеселе, слегка выпивши по случаю, в меру принявшие, но они такие пьяные были, когда втиснулись наконец-то в двери, что все просто ахнули. «Ах!» – крякнул весь автобус и, загудев, боком стал подниматься в гору.
Гостева спиной прижали к заднему стеклу, а когда чей-то бойкий локоть, потыркавшись с его левого бока и с правого, наконец упёрся ему в живот, он понял, что в действительности означают слова «мякоть» и «нож»… Всё же вырвался, сумел выставить свой нож ли, локоть и немного развернуться. Стоял и слушал, как осевший автобус через равные промежутки времени шкрябает по асфальту. Липкий, толстый шарик елозил по уху – ни прогнать его, ни стряхнуть, как муху. В невыносимой духоте салона кто-то очень старательно, не отдыхая, жарко кашлял в спину Гостева. Рядом, пониже, Шестигранник, то ли по принуждению, то ли уже подружившись, обнялся с Витюшкой и рассказывал ему о своём друге: «Мы же с ним по корешам были… Вот был мужик!» Гостев теперь в окно смотрел – нашёл узкую полоску для зрения. Вдоль дороги тянулись заборы, на которых висели плакаты. Гостев не мог разобрать, что написано на плакатах. «Ыр… Ур… Ар» – прыгало в его глазах. Да что там, ему букварь сейчас поднеси, он в таком состоянии «мама мыла раму» не прочитал бы. «Мир. Труд. Май» – было написано на плакатах. «Мир. Труд. Май» – пролетали мимо красные полосы. Но он никак не мог разобрать, что написано на плакатах. Да что там… Тут Шестигранник сказал: «А потом в Николаев, говорят, уехал… Только вот не знаю я, город это такой или страна…» Гостев дёрнулся – автобус, что ли, затормозил? – глаза его увлажнились, в горле что-то дрогнуло. Он захотел обнять Шестигранника за плечи и сказать ему, глядя в его, точно такие же, как у самого Гостева, одинаково мутные глаза: «Дорогой мой, милый Ше-стигранник…» – но тут автобус действительно остановился, и водитель объявил, что дальше движение перекрыто, и сказать ничего не получилось, и, наоборот, потом, на улице, когда их всех с шариками, флажками, смехом, детским плачем и нехорошими словами, в которых самым цельным и мягким было выражение: «Куда прёшь, морда!», неровной волной вынесло из дверей, Гостев так даже и устыдился своего сентиментального порыва, но сообразив всё как насмешливую рассеянность, он стряхнул его головой, как наваждение, как случайный плод с ветки от совершенно другого, весьма нежного дерева. Да что там, в самом-то деле…
А через минуту он обнаружил себя в одиночестве, размашисто шагающим куда-то, так что когда он всё же остановился и оглянулся назад, то спутников своих не увидел. Медленная толпа обтекала его с разных сторон, и Гостев хмурился и улыбался одновременно, соображая, где находится площадь и как туда ему пробраться. Ничьих лиц он сейчас не видел и не смог бы разобрать, если бы вдруг захотел. Было какое-то безостановочное движение, течение. Он находился в безличном состоянии, поддержанном гудящей толпой. Он не слышал ничего, что говорили вокруг, в него только входило бесконечное и ритмичное, совершенно бессмысленное: «ай-яй-яй-яй…» – в такт чему можно было размахивать руками, чтобы как-то признать, что ты ещё не потерялся. Но доказать этим ничего нельзя было. Гостев, даже ощупав себя, сильно засомневался в том, что он существует. Что угодно он сейчас закричи – никто бы не обратил на него внимания. Голос его не имел никакого выражения. А есть ли выражение у его лица, подумал он. Паспорт, справка на худой конец имеют силу доказательства, потому что в них что-то сообщено, написано, а на лице человека – что там написано? – поди разбери. У лица нет никаких доказательств, его выражение вызывает подозрение. Но самое нелепое, что может быть, – это подозревать себя, с недоверием относиться к тому ощущению, что у тебя нет собственного лица, – у тебя лицо праздничной толпы, которая в едином, несокрушимом порыве, с яростным энтузиазмом сама себя воспринимает. Впору было испугаться. Гостев вдруг почувствовал, как кто-то невидимый медленно, но непреклонно выдавливает его из тюбика, словно пасту; ещё в автобусе это началось. Тогда он сделал последнюю попытку, что-бы вырваться из уличной одури, и отчаянно улыбнулся. Вот за улыбку его и вытянули к ограде парка – парень какой-то за руку схватил. «Ты что, не узнал меня?» Я уже не пьян, подумал Гостев, но парня не узнал. Лицо у него было такое же, как у всех. А как же он Гостева узнал? «Ну как оно?» – спросил парень. – «Да ничего», – ответил Гостев. – «Ты звони, не забывай!» – «Конечно», – пообещал Гостев. Ещё пару раз его останавливали опознанные и неопознанные знакомцы, спрашивали: «Ну как?» Наконец это ему надоело, и он ответил: «Тридцать три» – «Что «тридцать три»?» – удивились ему. – «А что «ну как»?» – в свою очередь спросил он, оставив позади себя разинутые рты.
Солнце разгоралось в силу ветра, полоскавшего флаги. Туда, где их было больше и где глухо бухал медью оркестр, и двинулся Гостев. Он не ошибся. Там выстраивались колонны, и люди топтались на месте в ожидании движения, курили, посмеивались, рассказывали анекдоты, кое-где пели. Гостев никак не мог найти свою колонну. Он, конечно, знал, что трест №5 и «шарага» рядом должны быть. Но тут столько было всевозможных организаций, спрятанных за ряды цифр и буквенных сокращений, состоящих из одних только согласных, что язык спотыкался и упирался в зубы, бессильный вымолвить название, а уж тем более расшифровать то, что стоит за ним. Хотя бы одна гласная среди этого «клмнпрст № такой-то» уже была вздохом облегчения, а несколько – так даже попыткой сказать что-то, произнести небольшую речь, сообщить какие-то данные или выразить идею. Гостев так и ходил и вглядывался, морща лоб ещё и мыслью, что всё теперь, не успел он, прошли уже дальше, по площади уже идут, мимо трибун, там и Лариса должна быть, пройдут и разойдутся, не увидеться ему с ней, – до тех пор, пока его не остановил внезапно выросший перед ним из толпы Шестигранник. «Стой! Куда ты?» – спросил он удивлённого его неожиданной трезвостью Гостева и сунул ему в руку транспарант. Стоять недолго пришлось. Чей-то голос – сухой и резкий, совсем не майский, бог знает в каком месяце можно таким голосом разговаривать, – скомандовал: «Вперёд! Не отставать!» Гостев узнал – чей, лицо увидел, повёрнутое к ним, худое и чёрное лицо Кирюкова. Шестигранник толкнул Гостева в бок: «Разворачивай». – «Что?» – рассеянно спросил Гостев, оглядываясь назад, – где-то там Лариса должна была идти. «Как что?» – удивился Шестигранник; двигаясь вперёд, он одновременно начал отходить влево от Гостева. Разворачивать. Гостеву неловко было держать обеими руками полое металлическое древко, на котором натягивалось ветром развёрнутое, там буквы были, а ещё выше небо – рыхлая лыжня, след от реактивного самолёта на ярко-голубом и связка разноцветных шаров, резво поднимающихся вверх. Гостев чихнул от солнечных лучей, попавших в ноздри. Снова оглянулся. Головы. Улыбки. Голоса. Случайная песня «на закате» обрывком «ходит парень» над головами, заглушённая бодрым голосом репродуктора, приветствием, призывом, борьбой «возле дома моего», увеличением, пожеланием, славой, честью, дисциплиной, заботой, совестью, умом, эпохой, легендарной, овеянной, «и кто его знает», прогрессом, ещё большим, ещё лучшим, «чего он вздыхает», чтобы усилить, достигнуть, закрепить, овладеть, воплотить, «два загадочных письма», трудовой рапорт, коллективный разум, «в каждой точке только строчки», увеличить на три и семь, снизить до двух и трёх десятых, «на что намекает» грядущий, не имеющий аналогов, непреходящий, беспрецедентный, уникальный «только сердце почему-то» с четырёх и шести десятых процентов, тонн, миллионов штук, тысяч метров, единиц оборудования к пяти и восьми, в общем, 6-40, 7-32, «сладко таяло в груди», так что УРРРРРРРРРРРРРРРА, ТОВАРИЩЩЩЩЩЩИ-!!! «Ура!» – закричал Гостев, но голоса своего не услышал. Металлическое древко, выскальзывая из рук, клонилось в сторону, транспарант заваливался, и Шестигранник подёргивал иногда Гостева, как за поводок. «Да-да, – думал тогда Гостев, – я стараюсь» и сжимал руку потвёрже. Снова вверх, снова прямо. Рядом Иван Петрович толкал перед собой какой-то велосипед; нет, не велосипед, тележка такая с закрепленным на ней плакатом в лампочках: итоги, достижения, кривая роста на графике – тоже вверх. Потом Иван Петрович куда-то исчез, и Гостев увидел большую букву «А» и другие буквы, тоже большие, нестройный алфавит, из-за которого ему улыбнулась Лида, и муж её, высокий жизнерадостный мужчина в чёрном берете с пипкой, улыбнулся. Теперь он толкал тележку. За ним машина, голубые округлости ЗиЛа, а что дальше – не видно из-за другого плаката, на котором белый голубь доклёвывал расколотую пополам чёрную бомбу.