Исчезнут, как птицы

Никитин Виктор

Но зубы у него тогда не болели. Они любили обнажаться в усмешке. Стоило «другу» заметить как-то на улице, когда они шли с работы следом за той самой Ниной Владимировной, обладательницей крутых бёдер, передвигающейся совсем уж как-то неловко, – как утка она переваливалась на морозе, ноги словно столбики, тут же складки фигуры, обтянутость непременная, – что она «между прочим, замужем» (это прозвучало вроде того – «тем не менее», «несмотря ни на что»), как Гостев через несколько минут молчания, сжимая паузу в необходимое почему-то продолжение, вдруг сказал по поводу маленького автобуса, пре-градившего им путь и боком как-то, неуверенно, с хрустом преодолевающего волнистые гребни льда, что и он «между прочим, тоже замужем». Они только молча переглянулись, совсем даже не спрашивая у себя: что это и откуда такое взялось. Они понимали друг друга, и если случались у них какие-то неразъяснённые моменты, то всегда знали в каком направлении им следует подыгрывать друг

другу.

«Вы как два брата стали, – сказали им однажды. – У вас даже свитера одинаковые». Одинаковые? Разве? Гостев оглядывал себя – да нет, у «друга» чёрно-белый, а у него клетчатый какой-то, неопределённого цвета, где же тут братство? Совсем даже и нет ничего похожего.

«Тебе ещё бороду отпустить осталось». Но бороду он не собирался отпускать.

Потом кто-то выразился более определённо, имея в виду что-то своё: «Вы как двое влюблённых». Гостев вздрогнул. Это, вероятно, означало – всегда вместе. Тут речь уже была не о свитерах и бородах.

А «друга» как-то его начальник спросил: «Не понимаю, о чём это можно так долго разговаривать?» Это, вероятно, означало, что они и после обеда время прихватывали.

При чём же тут свитера и бороды?

Возвращаясь от «замужнего автобуса» к морозным узорам на окнах столовой, Герде, Снеговику-почтовику, секретарше, «ёлке» – новому предлогу русского языка, – словом к продолжению разговора, Гостев подозревал в своём бородатом «друге» тайного насмешника. Но всё же говорил ему, тогда думая о другом:

– Знаешь, иногда чувствуешь себя комком глины, из которой кто-то должен вылепить чашку.

– Почему «кто-то»? – спрашивал «друг». – А ты сам?

– Нет, кто-то… Словно персонаж в чьих-то руках.

– Ну ладно… – соглашался «друг». – И какая же ты будешь чашка?

– Не знаю, ещё лепят.

– Что-то процесс затянулся, – замечал «друг».

– Глина такая, наверное, попалась, – говорил Гостев и, отвечая на вопрос подвижного и любознательного «друга», только что посолившего жиденький борщ, – «а как же с «ёлкой»? – выдавал то, что скорее всего от него ожидалось:

– Самое тягостное, что может быть, – это женщина, которая не понимает, что она не нужна.

Как двое влюблённых… Влюблённых во что? В слова.

С открытым сердцем, душа нараспашку, Гостев говорил и поднимался всё выше, как казалось ему, к звёздам, а там и холодно было, веяло оттуда сознанием того, что слишком высоко он полез, и если бы один, а то ведь со свидетелем, который, того гляди, и усмехнётся сейчас или потом необдуманному порыву Гостева.

Есть чего стесняться. Есть за что назвать себя неумелым, рохлей, «неудельным» – как сказала бы ему бабушка.

За «ёлку» хотя бы.

Много лишнего. Перед лицом свидетеля.

Он был для Гостева чем-то вроде случайного знакомого, с которым обязательно сходишься в какой-нибудь поездке. Говоришь с ним о чём-то. Живёшь в одном гостиничном номере. Вроде весело проводишь время. Обмениваешься адресами. Следуют обоюдные обещания созвониться, чтобы как-нибудь встретиться. Потом возвращаешься домой – и всё заканчивается. Никуда не пишешь, не звонишь…

Прошло… Как вода, затягиваемая в воронку....

«Словно с другой планеты».

Планеты. Понятия. Звёзды. А на самом-то деле ходил по краю тарелки…

Самые важные слова говорятся наедине с собой.

Он понял, что его так смутило во встрече с закавыченным «другом» на первомайской демонстрации. Просто тот, как говорится в детективных романах, слишком много о нём знал.

Глава девятая

Семейный круг

Придя домой, Гостев не долго примеривался к светлому чувству свободы; оно его не оставило, оно было с ним несмотря ни на что, сейчас оно даже распирало его неясными возможностями, было их много или их совсем не было, это ему ещё предстояло выяснить, а пока что бабушка посылала его за хлебом, ведь в доме не было даже чёрствой корочки, так что возникал законный вопрос: а что же там вообще было, неужели-таки совсем ничего, пустые полки, пустой холодильник, голый стол? Да нет, в холодильнике кой-чего покамест водится, сказала бабушка, и стол не голый, скатертью застлан новой по случаю такого всемирного праздника, заявляла бабушка, прошаркав тапочками по коридору сразу до коврика перед дверью, на котором Гостев хотел было стряхнуть пыль с обуви. «Без хлеба не обойдёшься?» – строго спросил Гостев и выпрямился. – «Как же без хлеба-то? – рассудительно проговорила бабушка, сложив руки на животе. – Хлеб всему голова».

Но сначала он спустился за почтой, с каждой ступенькой лестницы расставаясь с головной болью и болью зубной, прощая себе встречу с «другом» и свои зимние воспоминания о нём, прощая Ларису, ёлку, хорошо помня, как вокруг него сегодня сгущался воздух, а внутри него разрасталась пустыня, она ширилась, захватывая его целиком, и становилась для него убеждением, его подлинной свободой; вот он открыл дверцу ящика и вытащил две газеты, за ними два письма,

одно было из деревни, для бабушки, другое от родителей Гостева, из Африки, оттуда, где они работали, там другая была пустыня, настоящая, не внутри человека, а вокруг него, и только узенькая полоска берега упиралась в океан, всё это Гостев видел на открытках, присланных ранее, – пенный прибой, небоскрёбы, пальмы, хижины, негритянка с ожерельем из ракушек и кучкой полуголых ребятишек, один непременно на руках, курчавые, смеются, рядом арабы в бурнусах, верблюды, змеи, солнце, фрукты, возможно, что и авокадо, если они там растут. А теперь письмо на двух тетрадных листках в клетку, совсем обыкновенных, в нём поздравление с Международным днём солидарности трудящихся, взволнованный почерк матери, её бесконечный, сбивчивый рассказ: «какой-то новый вызов, очень спешный, за сто километров от города, это по здешним понятиям очень много, так что отец снова уехал за пробами, три дня его не будет, и я снова одна, снова волноваться, снова думать, как он там, как вы, когда мы снова увидимся, а впрочем, что это я… всё неплохо, жить можно, только жарко очень, песок иногда набивается в комнату, и тараканы донимают, с крыльями, летают, всё никак не могу привыкнуть, а ещё, говорят, повстанцы какие-то объявились, в порту вроде бы стрельба была, я, правда, не слышала, вроде межплеменные распри, что-то они там не поделили, кто их разберёт, но как-то тревожно на душе, что это я опять… сижу вот, занимаюсь по хозяйству, собираемся тут с детьми и жёнами наших работников, поём наши песни, вяжем, играем в различные игры, завела двух попугаев, такие разноцветные, не поверишь, как игрушечные, учу говорить их по-нашему, один уже про-износит: «Здравствуй, мамочка!» и «Как здоровьице?» – вот как, а другой почему-то: «Чёрта лысого ты у меня это получишь!» – откуда он такого набрался, понять не могу, была на рынке, на фрукты уже смотреть не могу, купила рыбы, немного рису, с водой сложности, ходим набирать в колодце, тут перебои с продуктами бывают, экономическая блокада, неустойчивое внутреннее положение, много нищих, какие-то беженцы, я по отцовской карточке получаю в посольстве, вот такие вот дела, не раз ещё землю нашу вспомнишь… да, а отец-то магнитофон японский купил, приедем, вот обрадуешься… как там у вас, как ты, Юра, как бабушка?»

– Как ты? – громко спросил Гостев бабушку, закончив чтение письма.

– Что я? Я ничего, помаленьку… – сказала она.

– Как у нас, всё хорошо?

– А что плохого? Живём вроде ладно. Чего нам надо? Ты вот хлеба купи, и будет ещё лучше. А я пока письмо почитаю. – Она нацепила очки, взяла другой конверт. – От сестры.

Бабушка была выписана родителями из деревни, где она жила по соседству с сестрой, в преддверии их собственного отъезда. Сын оставался один на длительное время. Так или иначе, но у него возникали в связи с этим определённые сложности, думали они и думали правильно. Домашний быт был неисчерпаем и многорук для одного человека и требовал к себе проверенного на практике отношения. Бабушка была самой подходящей кандидатурой. Вдвоём и жить легче. И Гостев за ней приглядит, если что, имея в виду, конечно же, её возраст, и она – за ним. Родственный надзор. Но не в том всё-таки духе, в каком призывала распятая на стене подъезда металлическая памятка от домоуправления: «Товарищи жильцы, приглядывайте за жильцами!» Родителями подразумевалось нечто другое, обозначенное ими для себя весьма смутно, в таких выражениях, как неожиданное приволье или даже опасная вольница, анархия, словом, безрассудный зов юности, способный наделать немало ошибок. Хотя они могли быть спокойны за своего ребёнка; именно ребёнка: как-то так он оставался для них в одном, раз и навсегда застывшем возрасте. Где-то на уровне сбитой коленки и двойки в дневнике. Внешне он всегда оставался в поле их зрения, а какого-то иного и не нужно было, чтобы заметить в нём полное отсутствие каких-либо бесшабашных признаков. Зов юности будил и звал в дорогу дру-гих, и оказывалась она для них либо достойной, либо непутёвой. Создавалось впечатление, что Гостев зова этого не слышал и знать не знал, что его может позвать что-то. А вот ждал ли он его? Этого они сказать не могли. Нужна была бабушка. Приглядеть.

Гостев хорошо помнил тот день, когда она приехала. Она осторожно переступила порог квартиры, опираясь на коричнево-жёлтую, отполированную до блеска палку. Как никак семьдесят пять лет ей уже было. В больших и черных, судя по всему тяжёлых валенках с калошами, в чёрном же пальто с огромными, как блюдца, пуговицами, застёгнутом до самого подрагивавшего подбородка, упиравшегося во внушительный (конечно же чёрный) воротник. Лицо у неё раскраснелось с мороза, глаза слезились. На голове был плотный платок, под ним ещё один. Так она в дорогу собралась, которую перенесла «не очень хорошо». С ней ещё были два довольно-таки представительных узла, вобравших в себя её нехитрые пожитки; среди прочего зачем-то там оказались подушка, чайник, алюминиевая кружка и две пачки рафинада. Узлы были завязаны так крепко и надёжно, что мать Гостева, провозившись над ними некоторое время, недовольно заметила: «Вы бы ещё сундук захватили, мама».