Исчезнут, как птицы
Шрифт:
Начало было серьёзное, такое: «Можно вас спросить? Извините, – он тяжело вздохнул. – Дело в том, что у меня померли родители, а я жил в Загорске. – Он очень нажал на «з» и «г». – Вот… Ну и приехал сюда. Дом я свой продал. – Он махнул рукой с обмотанной вокруг неё пустой сеткой. – Но что-то мне не нравится здесь, что-то… Вот как-то заело, – начал он крутить сетку, – сам не пойму отчего… Никак что-то не получается, концы не сходятся… – Он выкручивал сетке несуществующие руки. – А я жестянщик, – неожиданно проговорил он, – квалифицированный жестянщик, – медленно, нараспев и уже увереннее заявил он. – Но вот пока не работаю».
Ошеломлённый Гостев посмотрел на него, не понимая, чего он хочет. Говорил он достаточно громко, чтобы их услышали прохожие, и Гостев нетерпеливо оглядывался по
Рука Гостева застряла в узком кармане брюк, но всё-таки он вытащил монету и мельком взглянул на неё, – нет, не угадал, – это было пятнадцать копеек. Досада его взяла, но всё же пришлось ему сунуть их в руку квалифицированному страннику, мужчине, жестянщику. А тот чувствительно приподнял левую бровь и, делая поклон, говорил уже в спину Гостеву: «Благодарю вас, молодой человек. Только благодарю». Гостев быстро уходил. Не оглядывался.
Об лица встречных прохожих стирался его взгляд. Случай тыкался в него слепой равнодушной мордой, оставляя следы чёткие, но необъяснённые. Надоело. Сил больше никаких нету. Слишком много случайных встреч для одного дня. Почему к нему так липнут? Знак, что ли, какой на нём начертан тайный, или, как в сказке, у него во лбу звезда горит и на её призывный свет они тянутся? Или предположить ему, что тут, может быть, рыбак рыбака видит издалека, и потому случайные волны, окатывая его с ног до головы, делают его притягательным для обращений к нему совершенно незнакомых людей, для их просьб, а затем и настойчивых требований, в результате чего с его стороны выходят уступки, сомнения иногда переходят в слабые попытки сопротивления и тогда выглядят, как худшее из оскорблений (на него так надеялись!), прихватывая целый поток обвинений: неверность, предательство, свернул на полпути, отказался – всё это подходит к нему, всё это может так и быть, он просто уверен в этом. Его могут о чём угодно попросить, главное, чтобы с улыбчивым стеснением, одновременно нисколько не сомневаясь в своей правоте, и он не сумеет отказать, он будет постепенно сползать к соглашению: я? меня? разве? возможно, ладно, хорошо, точно, замётано, железно… Вот так.
Привычка к замкнутости. Как если бы он находился в маленькой комнате и, зная, что за ней есть другие комнаты, тем не менее ни разу там не удосужился побывать. А к нему прорвались из других комнат. Зашли и интересуются: ты чего тут сидишь? Или: как пройти дальше? «Да не знаю!» – начинает он артачиться. «Брось куражиться! – говорят ему. – Ты же наш, тоже можешь поехать и уже едешь в эвакуацию, в больничку, зимой и летом одним цветом, в шапке-ушанке, чёрных сапогах», – ни жарко такому, ни холодно, не устаёт он от столпотворения в голове и словоговорения, дыхания улицы, её открытых недр, её невидимого гнёта. Вот они – они твёрже, как-то увереннее выглядят, чем он. Идут поодиночке, по двое, взявшись за руки, с детьми, – размашисто так шагают.
Если против тебя что-то одно, то это одно со временем станет против тебя всем.
У него нет к себе уважения. Уважать себя – значит отказывать другим. Того, кем пользуются, того не уважают. Гостев вдруг подумал, что его использует ГОРОД в своих каких-то непонятных целях, а может быть – о ужас! – и совершенно бесцельно.
Есть у города масштаб, размеры. Но как мелок он, мал. Он похож на скамейку, на которой всем хватило места, всех знаешь в лицо, сидишь посередине и сутуло жмёшься от плотного соседства.
Гостев глубже. Сколько их, таких прохожих? Что же теперь, на каждого он готов обратить внимание и потупить взор?
Нет, он не идиот.
Шарканье подошв по асфальту, цокот каблучков навели его на мысль, что из таких людей, как он, складываются минуты. Часы складываются ещё из чего-нибудь. О дне нельзя сказать ничего определённого. Неделя создана для оправдания работы, увязки графика, привязки к местности и обрывается с листком
Всем правят закономерности безликой математики. Всем случайным встречам он обязан включению себя в систему статистики, которая относится не к собственно человеку, а к его роли в предлагаемых обстоятельствах, потому и не публикуется, так как выходит не совсем радужной или даже никакой не выходит.
Всё может быть… Пока что он идёт по улице. Но вот два раза его толкнут, наступят на ногу, заденут локтем, на третий раз он упадёт, сам он не встанет, его не поднимут, пере-шагнут пару раз, потом наступят, потом ещё, смелее, и он станет расхожим звуком, шарканьем подошв об асфальт, впечатается, затеряется в зёрнах щебня.
Впрочем, не скамейка… Ларису-то я не встретил. Я, тот, что был прежде, закончился, остался в прошлом году, в институтских стенах. Она – тоже. Если мы встретимся, то не узнаем в нас тех, прежних. Она совершенно другая. Наверное, хуже. Нет, не то, – незнакомей. Может быть, её никогда и не было. Я себе это всё придумал, сболтнул что-то лишнее, нафантазировал. Она назовёт своё имя, предъявит паспорт. Правда ли всё это? Поедем к ней домой. С родителями познакомит, квартиру покажет. Её ли всё это? А у меня? То же самое. Ещё хуже: заполняешь анкету, вписываешь своё имя, смотришь на него, шёпотом про себя проговариваешь, вслух говоришь, раздельно, громко и всё больше убеждаешься, что совершенно не знаешь этого человека. Чем громче, тем незнакомей. Ко мне это не имеет ни-какого отношения! Это не я! Вы ошиблись! И веду я себя в соответствии с… Словно обращаются не ко мне, а к доверенному лицу того, к кому думали, что обращаются. «Ну, хорошо, вы мне говорите, я вас выслушаю и ему передам». Одолжение. Замечают ли мою роль и меня, неловкого в этой роли?
Гостев задыхался. Он поднимал голову и щурился, и ловил лучик солнца в глазную линзу. Горел… Горел и воздух. День, подчиняясь солнцу, или солнце, подчиняясь дню, вытягивало из людей все соки, с каждым часом он надувался всё величественнее, становился всё шумнее, нахальнее, тяжелее, и частичка этой тяжести ложилась на плечи Гостеву, он ощущал её как спелый, готовый оглушительно треснуть над самой головой арбуз, но треска не было, только звон в ушах, – арбуз, привезённый из Средней Азии, солнце, пришедшее оттуда же, принёсшее с собой обильный сок, его брызги прятались под полосатой коркой, ведь день, как зебра, сейчас плохо, потом будет хорошо, сейчас хорошо, потом будет плохо, а хорошо будет дома, куда он, Гостев, всё никак не может попасть так, как ему нужно, чтобы заняться тем, чем он мог бы заняться, почитать, например, книгу, роман, «Девонширскую изменницу», чтобы избавиться от ощущения того, как бездарно и безалаберно уходит день, затягивая и его, Гостева, в пучину бессодержательности, которая готова в подобном освоении вобрать в себя и последующие дни. Спешить, чудом минуя сверхскоростных наследников Гоголя, чью прыткость какой пешеход полюбит. Подгонять минутную стрелку, ругать часовую за её короткую тупость, заострять их и ими же, как ножницами, разрезать арбузный день на аппетитные скибки, возбуждая желание что-то делать, не дожидаясь того мига, когда день начнёт сдуваться, уже как поднадоевший, праздничный воздушный шарик, потихоньку выпуская из себя солнечный свет, уличные звуки, запахи, чьи-то настроения, надежды и усталость, которой вечер подложит под голову подушку, и она смежит веки в сладко-крепких объятиях завтрашних обещаний.
Гостев – уморившийся, Гостев – спёкшийся на солнце. Медуза. Книга. Ветер, перелистывающий её страницы…
Тут он запнулся, дорогу ему перебегали две девушки-подружки. Взявшись за руки. Такие одинаковые. Смех, волосы и ноги – так это всё перед ним мелькнуло, без подробностей, тем же ветром захлопывая страницы только что было раскрытой книги.
«Эх!» – вырвалось в нём что-то несказанное и даже склонило голову.
И потом это «эх!» пыхнуло, отдаваясь по автобусу, когда тот осел под тяжестью пассажиров, ведь там было очень много голов, очень вёртких и неподвижных, и среди них одна особенно неподвижная голова Гостева, тем не менее очень спешащего домой.