Исчезнут, как птицы

Никитин Виктор

У окна. Под окном: две женщины… настоящих… о чём-то мило беседовали. Сумки в руках. Яблоки в сумках. Настоящие, с дерева. И серьёзные, как слова. Зелёные.

Праздник…

Идиотизм… Настоящему мужчине Гостеву теперь не до книги. Её оседлала неутомимая, но равнодушная к самому тексту Пылька. Бусы переливались и таяли во рту. Ещё немного, и он вытянул за нитку бус прежнюю зубную боль. Утреннюю, первомайскую. Типа «эй!» Слабо, но неприятно. Кто же ещё мог так пошутить? Вот – боль осталась. Она? Она, что ли, ему позвонила?

И вдруг его пронзило неосторожным словом, именем, упавшим с какой-то высокой полки, полной нелепых, совсем нелогичных надежд, а он позабыл их… Лариса? Ну? Что тут такого? Забилось сердце, беспорядочно ища оправданий, совпадений, подходящих примеров… Стоп. Никаких примеров у него нет. И всё же… А вдруг она? Захотела объясниться, рассказать почему не пришла. Давал я ей свой телефон или нет? Когда? В столовой? Нет… У неё потом, когда сидели? Он сидел перед столом, мял свои руки, как чужую, поднятую с пола шапку… Тогда? Мял, мял. Ну, вспоминай! Нет, он что-то мямлил. Во всяком случае, у него осталось такое ощущение. Он говорил что-то, говорил… Крылья росли за спиной, росли, что-то там шевелилось, он это чувствовал, но не более… не более того… Не взлетел он, не вышло… смялись крылья. Что это он себе придумал? С чего бы это ей звонить ему? Сидит небось сейчас дома, телевизор смотрит. Чинно. С родителями. «Дочура, переключила бы, там фильм интересный…» – «Ну что

ты, папа, тут концерт такой чудесный!» Даже не вспомнит о нём. Что о нём вспоминать? Или компания какая-нибудь чудесная, как концерт, там, где «ха-ха» неиссякаемое, без антракта. О, там есть на кого обратить взор! И ей внимание, и голова кружится от выпитого, выслушанного, станцованного и от предстоящего…

Гостев проглотил комок – смычка горла с пустыми переживаниями: в самом-то деле, ерунда, и зубик пару раз подпрыгнул во рту; надо было заканчивать, пора, не мог он больше так себя расстраивать, хватит, он бабушку родную куда больше расстроил, хотя они не ссорились, он пошутил, никакой издёвки не было, что же он – совсем ничего не понимает? Всего лишь шутка – лёгкий, необязательный, непричёсанный пустобрёх выбежал на короткую прогулку, солнце его допекло, вот он и высунул язык, задышал. Эх, бабушка, милая бабушка, многое ты в жизни своей претерпела, а теперь тебе меня терпеть, и хоть сказала ты, что говорить со мной не будешь, скажи слово доброе о чём-нибудь, не для кого-нибудь, для меня. Будь со мной, как с собою, а я для тебя открытым сердцем стану, я для тебя – что ещё? – да я для тебя… я… Гостев повторялся, он расходился, он увеличивался в размерах, ему становилось тесно в комнате.

– Так какое, ты говоришь, лекарство?

Он вышел к ней мириться. Она смотрела телевизор, сидела в кресле и дремала, слушала концерт праздничный, певицу, очнулась, вздохнула и сказала: «Выключи её, а то визжит, как сучка», потом вошла в его положение, приняла вопрос и протянула конверт.

Причудливые письмена или рядовые каракули. Дешифровка. Перевод. Только не ошибиться.

– Це-ре-бро-ли-зин.

Ещё раз принято.

– Василий летом приедет.

Разговаривает! Совсем полегчало…

– Какой Василий?

– Внук сестрин.

– А по какому поводу?..

Глава тринадцатая

Платье прошуршало

Светлое чувство свободы вернулось к Гостеву после установления крепкого мира, надежность которого была удостоверена подписанием им деревенского адреса на конверте для скорейшего ответного письма бабушки к сестре, чтобы она не волновалась и была вполне уверена в том, что и лекарство дай бог найдётся и Василия приветим, посодействуем его поступлению в нужный ему институт. Так ведь сложно будет поступить, заметил Гостев, конкурс какой, готов ли парень? Ничего, разберётся, сказала бабушка. Э, нет, не скажи, не отставал Гостев, в деревне не то обучение, что в городе. У нас в роду все способные были, не отступалась бабушка. Ну и что? – восклицал Гостев. – Что такое способности? Сколько надо труда, чтобы развить их до положительного результата, который может быть отодвинут, а то и вовсе зачёркнут какой-нибудь посторонней случайностью, злой волей или собственной минутной слабостью, чудовищным промахом, не вернёшь потом ничего, не поставишь на прежние позиции, всё сначала, год пройдёт, иное время, иное бремя, сама же говорила, так стоит ли ему вообще сюда приезжать, силы свои юные растрачивать и нервы расстраивать, может быть там, на родине своей малой, в деревеньке-колхознице, он большего достигнет и сподручней ему там будет и радостней, как говорится, лучше в малом, да удача, чем в огромном, да провал, а? Карась сорвётся – щука навернется, не сдавалась бабушка.

Покуда Гостев так забавлялся, испытывая на прочность заключенный мир, особо не перегибая при этом палку, время, вместе со степенным и благоразумным вечером, окончательно уводило под руки суматошный, шедший спотыкающейся походкой день с освещенных улиц в затенённые переулки. Тронуло оно и Гостева своими вытянувшимися стрелками; он очнулся и вошёл к себе в комнату; встал у окна. Еще хорошо видно было. Вспомнил почему-то Африку. И слышно: удары глухие, бухающие. Понял почему. Где-то тень отца Гостева хлопала резинкой. Но нет, это ковёр выбивали во дворе. Девочка Пылька взметнула свою юбку. Он потянул ноздрями воздух. Протереть. Легко. Словно не портить отношений. Обычно бабушка заботилась, приглядывала за порядком, гоняла иной раз бедную девочку по квартире. Два дня пролежать в этой комнате. Читать. Этот уже заканчивается. Утро отодвинулось куда-то далеко, он словно сбросил ту первомайскую кожу, мельканье многих лиц для него стало просто каким-то безбрежным пустоголовьем. Он всё забыл. Читать – это как путешествовать. Оттягивая резинку – и по ковру. Легко сказать. Для путешествия нужно придумать себе имя. Такое, как Эдвард Гордон, например. Текст (стр.107): «Ой!» – вскрикнула она. Их взгляды скрестились. Он отметил бледность ее властного лица на миг уступившего растерянности и сразу вспомнил недавнюю встречу: дорога, карета, скомканная в ярости чёрная перчатка, потом превосходная шляпка и изысканное кружево на платье из тонкого индийского муслина. Ещё два толчка его ставшего вдруг незнакомым сердца, и её платье прошуршало…» Ехать, только ехать. Но куда? Везде то же самое. Ни одного города нет так, как нужно, как хочется. Приходится его себе придумывать. Путешествовать по книге. Вычертить план, схему, карту страны, не продуктов, в которой он мог бы жить. Он и сейчас живёт, но как-то нелегально, или, если принять во внимание окружение его границ бескрайними территориями, с которых каждую минуту жди лихих, беззастенчивых набегов, – словно в под-чинённом карликовом княжестве, подразумеваемую мощь которого и глубину не дано измерить посторонним, а считают все взаправду его и слабым и не имеющим веса на так называемой жизненной арене. Неприятные эпизоды, борьба за самостоятельность, спорная территория, очаг напряженности… В конечном счете есть чему огорчаться помимо собственной жизни. Она случается как-то сама собой, без особых усилий с его стороны. Строго говоря, можно вообще их не прикладывать – результат будет тот же. А сверхусилия, как известно, не приводят даже к обычному результату. Вот он хоть по карте идет по жизни, а чувствует, что не та она. Очень примитивна. Продукты. Читаем дальше (стр. 108): «… это его не выбило из колеи, собравшись с духом, он спустился вниз и поужинал пирогом с сёмгой, форелью из реки Уай, тушёным мясом по-крестьянски (говядине в пиве Гиннес с луком), добротным куском яблочного пирога и стилтонским сыром, после чего его внимание привлекли какие-то неясные звуки, раздававшиеся из-за двери». Но нет, это ковёр выбивали во дворе. Настойчиво, в уши резинкой: бух! бух!! Кто же это там трудяга такой? Гостев отложил роман в сторону. Он больше доверяет не людям, а небу, что над его головой, его необъятной шири и высоте, заполненной бойкими ветрами, песнями едва различимых птиц, миллиардами частиц рассеянного солнечного света… Но где это небо увидеть, сидя в квартире? Вот в углу окна, за шторой, верхний край окрашен через стекло скользкими красками – и всё, а дальше, а ниже, у гаражей Гостев увидел резинщика, выбивальщика, ковриста. Он узнал его. Это был Эверест Чашкин. Усталое лицо, словно вырезанное из самой усталости, сложного, неуловимого материала, неловкое, угловатое, в морщинах-недосыпах от ночных бдений, бесчисленных просмотров в темноте зала, при недостатке света – солнечного, вокруг, внутри; большие глаза – в них крупные капли тоски – и объёмный череп мыслителя с редкими

волосами, зачёсанными назад, пострадавшими от умственной работы. Ковёр приличного размера, 3 на 4 должно быть, достаточно пестрый: какие-то загогулины расползлись от центра по краям. Сам Чашкин был одет в спортивный костюм синего цвета с широкой белой молнией, раздвоенной у подбородка. «Где-то рядом живёт, – подумал Гостев. – Как же он мне раньше не попадался?»

Раз в месяц его лицо появлялось в местной телевизионной программе. В передаче «На экранах города» известный кинокритик Эверест Чашкин вещал о новых фильмах, которые предстоит посмотреть любителям кино. Что называется хорошо поставленным, немного глухим голосом он рассказывал, например, о новой ленте прогрессивного режиссёра, в которой вновь сказывалось мастерство чуткого и проникновенного художника с затаённой болью и горечью ведущего неторопливый рассказ о сложных, подчас противоречивых драматических коллизиях в судьбе простой сельской девушки, пожилой женщины, директора крупного предприятия, юноши, приехавшего в столицу, капитана одного из кораблей, матроса с того же корабля, рабочего. Автор жёстко, а подчас и беспощадно судит тех, кто остаётся глухим и равнодушным к людским горестям и заботам, кто не протянул руку помощи в тру-дную минуту тому, кто так остро, а подчас и болезненно переживает ложь и несправедливость в окружающем мире. Хлёстко бичует он всех тех, кто так бездумно и варварски относится к личности человека, а подчас и к его душе. Бух! – по ковру, – бух! Равномерные взмахи руки, уже почаще, более ожесточённо, с некоторым остервенением, в задушевной манере, что называется «по душам», используя всю, присущую только ему психологическую палитру, яркими мазками воссоздаёт он гигантское полотно, монументальную фреску, повествующую о таинствах жизни и смерти, роковом предназначении человека и его сложных, подчас противоречивых исканиях, которые автор, как чуткий и требовательный художник, так проникновенно отобразил. Выразительные средства очень доходчивы и просты для восприятия зрителя. Выдающийся мастер и не стремится к внешнему изыску. Он не рядит пустоту в одежды многозначительности, сотканной из формального трюкачества. Чуткий и проникновенный художник (внимание: невероятно огромные уши, влажные глаза, подрагивающий носик оленёнка, черная, опять же мокрая, собачья пипка) успешно переводит на язык кино мысли и чаяния простых людей, их стремление к лучшей жизни, а подчас и к счастью. Правда, только правда в высшем её проявлении, в неприкрытой наготе, без недомолвок и умолчаний, доступно, обстоятельно, трагично, волнующе, а подчас и комично, легко, весело, чутко, но требовательно, в жёсткой манере, непринуждённо, мягко, неназойливо, всеобъемлюще отобразил. С какой-то горечью и затаённой болью в сердце Эверест Чашкин беспощадно, а подчас и противоречиво лупил по ковру, который вырастал до размеров гигантского полотна, монументальной фрески.

Гостев с трудом оторвался от столь волнующего зрелища, величественной картины к прерванному чтению, путешествию в другой город, страну. Он раскрыл книгу, «бух!» – а там всё то же, сначала котильон, потом контрданс, это вчера, шляпка, теперь уже украшенная лентами, кружево на платье, теперь на другом, буланже – танец такой, вся атмосфера затянута в тонкий муслин, у него – алый мундир, лицо под цвет его мундира, потому что покушал он плотно и выпил крепко, это тебе не пампушки с хреном, укусные. Бабушка в комнату: читаешь? Ага. Ты мне почитай. Прикинул: неожиданно, вслух, как-то ново, по-старому, семейно, в кругу, интересно, посмотрим, что будет. Вышел и сел на диван. Текст (стр.110) сразу пошел такой: «… что дух укрепляет тело и в самых суровых испытаниях. И всё же лейтенант Эдвард Гордон пребывал в сомнении, которое грозило перерасти в случае последующих событий в твердую уверенность в том, что он становится жертвой каких-то темных сил. Но зачем? Для чего вокруг него закручивается эта дьявольская карусель? Что значит появление этой незнакомой леди, её взгляды на него и таинственное исчезновение…»

– Стой, той, той! – встрепенулась бабушка. – Как книга называется-то?

– «Девонширская изменница». Роман.

– Ты расскажи хоть, о чём там было сначала…

– Да ты что?

– Чтобы я хоть понимала о чём речь.

Действие происходит в Англии восемнадцатого века в царствование короля Георга III. История в общем очень и очень простая поначалу. Полковник Бентам, его дочь Амалия Бентам – «её красота заставляет вспомнить скупое солнце северных широт» (стр.33) – и лейтенант Эдвард Гордон, чье расположение к белокурой, бледной и хрупкой красавице (и что он в ней нашёл? – недоумевает Гостев, – вот Делия Стоун – это да!), вырастающее до просьбы её руки и сердца в обмен на нежную заботу и искреннюю любовь, отнюдь не тешит сердце вышеупомянутого полковника. Старый служака хмурит брови и выказывает излишнюю суро-вость к молодому офицеру, обладающему приятной внешностью и манерами, но не имеющему достаточных средств для содержания будущей семьи в приличествующих тому условиях; к тому же у отца Амалии возникает некоторое сомнение по поводу… чего? ну?.. по поводу получения им офицерского патента. Но тем не менее все препятствия счастливо устраняются и происходит помолвка двух влюблённых молодых людей, чьи отношения, перемежаемые лёгкими обидами (надутые губки Амалии, терпеливо сжатые скулы Эдварда), скорее похожими на безобидные подтрунивания над обоюдными чувствами, крепнут день ото дня. Но вот на-ступает день совсем неожиданный и вовсе даже нежелательный в свете дальнейшего развёртывания событий. Во время поездки в Ладлоу, в местной гостинице (там где прошуршало платье) Эдвард Гордон встречает Делию Стоун, как оказалось потом знатную особу, имеющую влияние при дворе Георга III. Неизвестно по каким таким причинам, скрытым и от читателя и от молодого офицера, хотя и довольно-таки приятного по наружности, но всё же никак не сопоставимого по положению своему с тем положением, которое занимала в свете вышеупомянутая особа, также блиставшая и природной своей красотой, Эдвард Гордон привлекает её внимание – внимание, которого тщетно пытались добиться многие обласканные жизнью знатные особы, внимание, которое не останавливается ни перед чем для осуществления своих целей, отягощённых по обыкновению коварством, что известно лишь не-многим посвящённым и без того достаточно наслышанным о её дурной репутации. Действиями Делии Стоун руководит необъяснимая и тем более испепеляющая страсть, особенно после того, как Эдвард Гордон отклоняет её домогательства, к чему она совсем не привыкла, несмотря на то, что она почти вдвое старше его. Свой отказ он объясняет тем, что его сердце принадлежит другой. Опытная интриганка (вот тебе и леди! – удивляется Гостев), она оказывалась одинакова полезна и при возглавлявшем кабинет министров королевском фаворите Бьюте и при сменившем его Уильяме Питте, графе Чатеме. Искушённая в закулисной игре, она умело пользовалась раздорами между вигами и тори для усиления власти Георга III. Её личная жизнь была покрыта тайной. В случае с Эдвардом Гордоном она проявила неистощимую выдумку и упорство для того, чтобы расстроить его будущую свадьбу. Вскоре достоянием лондонского общества становится известие о помолвке некоей Лауры Бишоп с Эдвардом Гордоном. Полковник Бентам потрясён и раздосадован, им овладевает гнев. Стр.139: «Я всегда говорил, что его честность мне подозрительна! Как ты могла довериться…»

– Стой! – сказала бабушка.

– «… ведь честь и достоинство являются непреложным…»

– Той, той!

– Что такое? – Гостев оторвался от книги.

– Али не слышишь?

– Нет, а что?

– Звонок что ли…

Сердце застучало. Дождался? Но нет, кажется ложная тревога. Не слышно. Только: Чашкин во дворе довершал создание своей монументальной фрески, чутко, но требовательно; соседи за стеной глухо бранились, почти без слов гудели, рычали – и всё. Нет повода.

– Тебе показалось.