Исчезнут, как птицы

Никитин Виктор

Её волновали события в мире. Она переживала, что «мириканцы» могут «пустить атом». Вспоминала историю: «Наши тоже атом взрывали. Ещё Курчатов. Раз узнали, что Америка готовит, так тоже взорвали иде-то далеко».

Её речь была пересыпана прибаутками по всякому поводу, а то и без повода, – так, чтобы себя поддержать да внука повеселить за едой. «Ешь, кума! – Ложки нема». «Ешь, пока рот свеж, а как завянет, ничего туда не заглянет!» «Ешь борщ – губы не морщь!» Так оно вроде и вкуснее было. Некоторые слова Гостев впервые от неё услышал. О значении многих он, уже подхватив её интонацию, сразу догадывался. Как-то раз после обеда она спросила его: «Ну как, курсачок подзаправил?» – и он понял, что речь идёт о его желудке. Когда же он взялся за веник, чтобы подмести пол (перед этим она сказала, обмахиваясь фартуком: «Фу ты, уморилась, так борща насадилась!»), ему бабушкой было замечено: «Ты под столом тоже посунься». – «Что, что?» – переспросил Гостев. – «Посунься». – «Да таких слов нет!» – «Как же… Телевизор есть. Всё смотрите, смотрите.

Нет чтобы убраться по дому». – «Да тут мусора нет никакого!» – «Ну да, нет… А начнёшь месть – и есть».

Она блюла чистоту в доме. Для неё всякая неряшливость была, как она говорила, позором. Ещё до отъезда матери с отцом в Африку она сообщила ей, что у неё уже рук не хватает, чтобы прибирать в квартире, пока вы там по театрам шлындаете, – так непритворно она негодовала, у неё на первом и единственном месте для женщины был дом, а значит кухня, уборка, стирка… Но мать как раз с кухни вырвалась, редкий для неё был случай. «Театр ведь ленинградский!» – пыталась она возразить. – «А мне хоть ленинградский, хоть залихватский! – заявила бабушка. – Обросли по уши. Скоро ужи поползут». – «Кто?» – «А вот узнаете кто, когда грызть вас начнут!» Потом как-то клопа обнаружили. «Ну вот, – вздохнула бабушка, –теперь ещё жди чертей. Он небось уже целый выводок напоросил».

Она экономила электроэнергию. Сидя одна в кромешной темноте комнаты, она так объясняла вошедшим свои бережливые действия, указывая на вспыхнувшую затем лампочку: «Свет дюже видный – глаза ломит».

О чём бы она ни рассказывала, всё касалось прошлого. Оно не то что было когда-то и теперь оживало в её голове, оно и не умирало, оно просто было перед ней всегда в настоящем, как на ладони разворачивалось, в пространстве обжитом и удобном. Там можно было отведать пампушек с чесноком, которые приготовила одна заезжая хохлушка. Послушать, как поют вербовщики: «У Ельца, у Ельца мы подвыпили винца, а у Манютки у глухой закусили требухой!» – Виктор Иваныч у них главным был, шебутной такой, память вот по себе оставил. А для Гостева это была чужая память, правда не очень назойливая, такой лёгкий шелест, переливы колокольчиков и касания невидимых крыльев, ведь не знал он ни Федю Агапова, ни Арину Сапожок, ни тем более неведомо чем прославившегося Шкалика. Они бродили где-то рядом, лузгая подсолнухи, свободно перешагивая завалы бабушкиной памяти; расходились и распоясывались, так что не мешало бы иной раз и приструнить их. Он чувствовал это каждый день, когда встречался с бабушкой. Их видела она, не он. До поры до времени они прятались в её глазах, глядя в которые приятно всё же было сознавать Гостеву, что всё у них вдвоём с бабушкой складывается пока что неплохо, с голоду они не умирают, питаясь, как она выражалась, всеми возможностями, что они доверяют друг другу и нет нужды ей приглядывать за ним, это пусть товарищи жильцы приглядывают за жильцами, может быть, без этого никак нельзя обойтись, иначе в подъезде не будет чистоты и порядка, а у них никаких безобразий, никакой бесхозяйственности не наблюдается, да и вряд ли они возможны в обстановке такого согласия, и, даст Бог, так же чинно и славно пройдёт время до самого возвращения таких родных, таких далёких африканцев, которые с каждой полученной весточкой от них почему-то отодвигались всё дальше и дальше.

Глава десятая

О том, что, страдая, расходуешь себя на вымысел

Но вот что было с Гостевым, когда он отправился за хлебом.

Так сразу он его не купил. Пришлось ему походить. Магазин, который он обычно посещал, встретил его пустыми полками. Тоже как обычно. Хлеба ещё не завозили, ждали к вечеру. Знакомая была история. Особенно в праздничный день. Мать называла этот магазин «уродским». Отец же, когда его очень уж донимали семейными продовольственными проблемами (словно они его не касались) выражался весьма расплывчато (конечно же щёлкая резинкой): «Когда же вы наедитесь!» А бабушка молчала, она была терпелива, её жизнь приучила.

Пришлось Гостеву не только походить, но и поездить. Следующий магазин был через три автобусные остановки. Район у них был такой «удачный». Тоже «уродский», по словам матери.

Пяти– и девятиэтажные дома. Песок, островки асфальта. На улице грязно, пыльно. В любое время года морщишься, перебегая проезжую часть, прикрываешь лицо рукой, говоришь «фу!» – ситуация, которой более всего соответствуют многочисленные глаголы русского языка, начинающиеся с «не»; быстро повторяя их про себя, высказываешь своё отношение к городу и слышишь в ответ отношение города к себе.

Шумно; автомобильные выхлопы, суета. Смотришь уже не под ноги и не в лица встречных, смотришь вообще куда-то, так что если остановиться неожиданно и спросить себя: где только что проходил, что сейчас видел? – не ответишь. Не шёл ты, не видел… Так, несло куда-то…

В городе было сложное движение. На дорогах царили разброд и неумолчный гул, а ещё дух соперничества и взаимных упрёков, –бесконечный клубок проблем, затягивающийся в крепкий, нервный узел на перекрёстках, один из которых предстал перед Гостевым, смиренно остановившимся у светофора в ожидании, когда же ему удастся перебраться на ту сторону… Горел красный свет. Там, на той стороне, была автобусная остановка. Вроде бы недалеко, совсем рядом, но через многое надо было пройти, на многое решиться жаждущему оказаться там.

Вспыхнул зелёный. Гостев ногу не успел согнуть в колене, а слева уже двинулись другие машины, застоявшееся моторизованное стадо тронулось с места и заполонило всю дорогу неуступчивым потоком. Ни единой щёлочки. «Бе-е-е!» – прокричало стадо какому-то смельчаку, собравшемуся втиснуться в этот неразъёмный путь. «Ме-е-е!» – отогнали его на тротуар. Гостев стоял, ожидая просвета.

Светофор дразнил и водителей и пешеходов. Снова зажёгся красный. Гостев, разумеется, остался стоять. Только смельчак, пускай таким безоглядным образом, на авось да небось, шаляй-валяй, была не была, где наша ни пропадала, да вплавь по порожистой реке, камнем вниз с крыши, без парашюта и вёсел, руля и ветрил, ласт и маски, но всё же ринулся к тому берегу, и был остановлен топтавшимися за спиной Гостева, пережидающими голосами: «Бе-е-е!..»

А дорога снова оккупирована скоростью. Скорость – превыше всего! Быстрое мелькание асфальта. Он скатывается лентой под колёса, он разбегается в стороны. Все – в сторону! Прочь с дороги! Колесо изобрело человека! Он стоит на тротуаре. Он боится ревущего движения.

Теперь зелёный свет и слова зелёные, серьёзные: правила, обязанности, возможности, соблюдать… Снова никто не успел. Гостев стоял на месте. Смельчак тоже. Противоположного берега совсем не стало видно. Да куда там!.. Вот в грузовике за рулём, не ошибёшься, – вечный Витюшка в кабине подпрыгивающего ЗиЛа, его стальные зубы блеснули в напряжённом оскале. Все шофёры – Витюшки! Попробуй высунься перед таким! Едут, едут, гонят куда-то… Заляпанные, мутные фары – пустые глазницы безумного слепого, словно по наитию спешащего куда-то рефрижератора. Трубный глас, резкий, визгливый сигнал, глупое, гундосящее «би-би». Уже за сто метров до него призрак решившегося было перейти дорогу прохожего задавлен. Но все стоят на месте, никто не кидается под колёса. Все же в здравом уме, здесь нет призраков. И Гостев стоит, он вышел из того возраста, когда перебегают дорогу перед близко идущим транспортом.

Опять красный свет. Или бык. Или ещё что-то, теперь уже не разобрать, и только герой может на него пойти, а всем остальным СТОЯТЬ НА МЕСТЕ!!! Дышать не глубоко, носом, чуть задерживая дыхание, не пропуская в себя уличный чад, дым, пыль, газы, запахи, придерживая в себе маленького, низкорослого конька раздражения, чтобы не дать ему вырваться на волю. Вот-вот он начнёт бить копытами, хрипеть и грызть удила. Ну-ну, спокойнее! Скоро пойдём, скоро все пойдут.

Дали зелёный, как дают воду, когда её долго не было, и тогда на лицах радость, просветление, но уже и забота, быстро-быстро заполняются все оказавшиеся под рукой ёмкости, – вдруг снова отключат? Как дают свет, и тогда щёлкают всеми выключателями по квартире, чтобы… чтобы набрать света побольше, отложить энергию? Про запас, что ли? – подумал Гостев, даже не делая робкой попытки ступить на дорогу; смельчак и кто-то ещё сунулись было, да обожглись, – снова слева пошло движение, зачёркивая веру в зелёный свет, в серьёзные слова, права, преимущества. ..

Те, кто выруливал слева, кто судорожно сжимал руль, словно забыли, что они тоже бывают пешеходами, да и зачем им помнить об этом презренном племени? Они околёсились. Они на колёсах и, стало быть, на коне, не на том низкорослом, что злобно фыркает внутри иного неудачника, завидуя прогрессу движения, а на воплощении всего лучшего, что присуще пониманию быстроты, удобства и выгоды.

Вдыхая настырную гарь, особую бензиновую ауру, Гостев превращался в соляной столп. За то время, что он здесь стоит, можно было многое сделать или что-то одно, масштабное, решить теорему или открыть новый закон мироздания, заняться цветовым спектром, разложить его, выделить красный и зелёный цвета, жёлтый не нужен, измерить длину волны, чтобы выяснить наконец, что такое порядок и как он соблюдается, сочинить проник-новенное стихотворение или написать гимн одинокого пешехода, хотя нет, сзади собиралась толпа, за его спиной выстраивалась вавилонская башня, в ней бормотали, возмущались, братались, поминали всуе Бога: «да когда же… да что же это такое… совсем не пройтить…» – но он не оглядывался, упёршись взглядом в поток движения, он успевал читать надписи на дверцах, бортах и стёклах машин, автобусов, трамваев, троллейбусов: техпомощь, экспресс-лаборатория, ADIDAS, GRAND РRIХ, АUТО ТOURISТ, не уверен – не обгоняй, I LIKЕ SРЕЕD, горгаз, фрукты, продукты, молоко, скорая помощь, автосервис, покупайте билеты «Спортлото», госстрах, книги, хлеб, шипы, мясо, неприличные слова, написанные пальцем, наш город – город-труженик, город молодёжи, город рабочих, город студентов, город учёных, город высокой культуры, город помидоров, в конце концов, всё лучшее детям, я взял себе такую моду – всегда ходить по переходу, из одного металла льют медаль за бой, медаль за труд, переходите улицу в строго отведённом для этого месте, тёти и дяди, обходите автобус только сзади, – до тех пор, пока его не затошнило. Всё же он оглянулся и увидел рядом с собой согнувшуюся старушку в резиновых ботах, опиравшуюся на палку. Очень жалко она выглядела. Он почему-то подумал: зачем превращать жизнь в нравственное понятие, если биология на склоне лет из человека делает то, что выглядит отнюдь не нравственно? Где нравственность в трудности существования, передвижения, в ожидании? И ещё немного ему постоять, чтобы додуматься и спросить: где она в смерти? Что толку требовать её от того, что находится в подчинении у случая, когда сочетание причин может опрокинуть любое следование принципам?