Исчезнувшая
Шрифт:
— Какая жалость, — сказал он. — Это была единственная фотография моей кузины Анны.
Мае чувствовала себя глупой и пристыженной, но больше всего разочарованной. Она вложила в создание соперницы столько энергии. И еще много недель спустя ее посещало видение светловолосой женщины, заставляя по новой закипать, прежде чем она осознавала, что ее чувства совершенно беспочвенны.
— Ненависть легко входит в привычку, — сказала она тогда.
Ее рассказ показал мне, как глупо было с моей стороны ненавидеть Малкольма. Я выстроила миф о нем, о его манипуляциях и злодеяниях,
Когда я покидала дом возле площади Оглторпа, он попросил меня передать привет отцу.
— Однажды, надеюсь, мы снова будем работать вместе, — сказал он. — И может быть, ты станешь работать рядом с нами.
Я ответила только:
— Спокойной ночи.
Однако впервые ощутила его истинные чувства к моему отцу: огромное уважение и глубокую, неподдельную привязанность. Что бы он ни натворил, он сделал это из лучших, с его точки зрения, побуждений.
Холодный воздух и движение начали разгонять туман у меня в голове. Но я устала, слишком устала, чтобы думать о Рут. Что бы она ни наделала, по каким бы то ни было причинам — со всем этим я разберусь завтра.
Было уже около полуночи, когда я добралась до гостиницы. В вестибюле было по-прежнему людно: делегаты и туристы сидели в баре, несколько студентов Хиллхауса развалились на диване и смотрели спортивную передачу на большом экране. Один из них помахал мне. Я махнула в ответ, но направилась к лифту. Хватит с меня разговоров на сегодня.
Отпирая дверь в четыреста восьмой номер, я ожидала увидеть бодрствующих и, возможно, опять пьяных соседей. Но в комнате было тихо и темно, только на тумбочке у Рондиной кровати горела лампа. Ее постель была пуста. Я различила две фигуры на второй кровати, две головы на подушке, и первая мысль моя была: «Бернадетта с Рондой? В моей постели?»
Тихонько затворив дверь, я вошла в номер. И увидела, что не Ронда лежит в моей постели с Бернадеттой. А Уолкер. Уолкер.
Наверное, я издала какой-то звук. Бернадетта пошевелилась, повернула голову и пристроила подбородок у Уолкера на плече. Я не могла сказать, открыты у нее глаза или закрыты.
Второй раз за этот вечер мне захотелось убежать. Вместо этого я заставила себя подойти к стенному шкафу, вытащить рюкзак и попихать в него вещи. Прежде чем уйти, я не устояла и бросила последний взгляд на постель, на Бернадеттин профиль на фоне Уолкеровой шеи. Казалось, она улыбается во сне.
В ту ночь я спала — или пыталась спать — на диване возле одного из помещений для деловых встреч на втором этаже. Не помню, сколько я проспала. Помню, как долгие часы таращилась на серо-коричневый абажур приземистой керамической лампы на столике рядом, стараясь не думать, не чувствовать.
В конце концов я сдалась. Возле выходящих на реку окон я нашла стул и наблюдала, как светлеет грязная вода, по мере того как в невидимом для меня месте восходит солнце. Мне бы удалось притупить чувства, но каждые две минуты оцепенение уступало место ощущению мурашек на внутренней стороне кожи. Постепенно
Я отправилась в вестибюль и стребовала на ресепшене почтовую бумагу и ручку. Написав записку профессору Хоган (где просто говорилось, что мне понадобилось уехать по личным обстоятельствам), я запечатала ее и отдала клерку.
Мелькнула мысль вернуться в дом у площади Оглторпа и попросить у Малкольма разрешения остановиться там. Сейчас я бы легко вписалась в компанию прочих зомби.
Но на самом деле я хотела домой.
До Флориды было очень далеко, а вот Тиби-Айленд лежал всего милях в пятнадцати к юго-востоку. Я наложила толстый слой солнцезащитного крема, закинула рюкзак на спину и приготовилась к хорошей долгой прогулке пешком.
Меня никогда не перестанет удивлять и впечатлять доброта незнакомцев. Столько раз, когда я готова была сдаться, они совершали какие-то мелкие поступки, которые поддерживали меня.
В тот день я дважды теряла направление. Первый раз я остановилась на бензоколонке, чтобы уточнить названия улиц. Служитель взглянул на мой рюкзак и спросил:
— Пешком идешь?
Рассказав мне наилучший маршрут, он настоял, чтобы я бесплатно взяла бутылку воды.
Второй раз, когда я тащилась по обочине Восьмидесятого шоссе, на противоположной стороне притормозила женщина в желтом двухместном кабриолете.
— Тебе куда? — крикнула она мне через дорогу.
Так что к коттеджу на Тиби-Бич я подъехала с шиком, на пассажирском сиденье кабриолета, а радио орало рок-н-ролл.
— Ну, береги себя, — сказала женщина, когда я вылезала из машины. Я поблагодарила ее, а она добавила: — Что бы ни случилось, ты с этим справишься.
Должно быть, мое лицо сказало ей больше, чем язык.
Стоя на ярком солнце и стуча в дверь коттеджа, я ощутила накатившую волну летаргии. Что я здесь делаю? Я могла остаться, где была. Уолкер спит с Бернадеттой — ну и что? Разве это такое уж большое дело?
Дверь открыла мае. Она выглядела более замученной, чем в нашу последнюю встречу. Но обняла меня, как будто ожидала увидеть. Когда мы отстранились друг от друга, она сказала:
— Сегодня ему хуже. Вчера он казался гораздо сильнее. Даже произнес несколько слов. Но сегодня все опять плохо.
Она провела меня через кухню, мимо заставленного чашками и тарелками стола в папину комнату. Он лежал лицом к стене, но его рука с по-прежнему подсоединенной к ней капельницей показалась мне более тонкой и хрупкой.
Я почувствовала, что кто-то смотрит на меня, и инстинктивно глянула влево, прямо в глаза Мэри Эллис Рут. Она сидела на стуле в ногах его кровати с раскрытым журналом на коленях. Ее темные глаза поблескивали.
Когда мы не поздоровались, мае сказала:
— Мэри Эллис приехала вчера. Она читала Рафаэлю, стараясь держать его в курсе каких-то исследований.
Мне хотелось убежать. Вместо этого я подошла к Рут поближе, старательно блокируя свои мысли и не отрывая своих глаз от ее. Блик в ее левом глазу, казалось, сжался, мигнул.